«Наша индивидуально-коллективная память встроила эпидемию в один ряд с другими масштабными бедствиями»

Могли бы вы описать ваш субъективный опыт жизни в условиях пандемии?

Михаил Маяцкий: Мой опыт был обычным, даже заурядным. Но с самого начала эпидемии я остро ощущал две вещи, связанные с одновременным наблюдением за собой и тревогой за ближних и дальних:

1) общность беды сочетается с отсутствием общего опыта: ситуации крайне различны; жизнь некоторых совсем не изменилась, у других случились радикальные перемены. Есть люди, которые и до этого работали (из) дома или работа которых смогла быстро адаптироваться к новым условиям. А есть медработники, курьеры... Есть те, кто воспринял карантин как благословение, и те, чье дело жизни (или просто «бизнес») попало под удар, а то и вовсе было разрушено. Одинокие люди, с одной стороны, и родители маленьких детей (мой случай) переживали совершенно разные карантины. Первые страдали от растущей изоляции, вторые от сложности или невозможности изолироваться. И так далее;

2) моя ситуация была очень завидной. Вокруг меня, на разной дистанции, были люди старые и пожилые, одинокие, и те, чья профессиональная жизнь очень пострадала от карантина. Я очень переживал за них. На мою профессиональную жизнь воздействие было минимальное. Я преподавал в двух университетах, и довольно легко перешел онлайн. В одном из них я стал записывать свои лекции на видео. Издержки здесь очевидны, но приходится признаться и в выигрышах. Вместо эфемерной и ненадежной лекции (на нее можно не пойти или пропустить ее мимо ушей, целиком или частично) студенты получают запись, которую могут неспешно пересмотреть 2–3 раза. Это сразу положительно сказалось на результатах экзаменов. С другой стороны, сошли с дистанции некоторые студенты, которые, возможно и вероятно, остались бы в случае обычного течения учебного процесса.

Эволюционировало ли ваше восприятие происходящего с течением времени?

Михаил Маяцкий: Несомненно, но не в одном каком-то направлении. Главное изменение происходило как раз по отношению к самому времени. Это как с бегом. Стометровка и марафон – два разных спорта, хотя вроде и там и там бег. Спринтеру, например, особо не нужно разрабатывать или «ставить» дыхание: за 10–12 секунд у тебя нет времени и нужды дышать. Не то у стайеров. Продлится карантин месяц или год? Это полностью меняет перспективу. Можно «замереть» на неделю, от силы месяц, но не на год. Как и многие другие, я то впадал в раздражение и отчаяние, то начинал лелеять какие-то надежды: использовать таящуюся в каждом из нас (в очень разной степени, конечно) «резильентность» – способность выйти из трудной ситуации не просто без потерь, но и с обретениями. Это может быть что угодно: прочитать давно откладывавшееся (Пруста, Джойса…), выучить язык, написать давно обещанное, возродить забытые контакты, что-то починить по дому… В моем случае надежды оказались эфемерными, хоть и небесполезными. Я замахнулся на «Улисса», да еще и с английскими комментариями, но одолел всего лишь сотню страниц (и перечитал «Одиссею»). А прочитал разное такое, чем особо не похвастаешься так, как «Улиссом». Например, великолепное «Нетерпение сердца» Цвейга (правда, в оригинале). Но в сегодняшнем читательском каноне Цвейг может сойти разве что за постыдное удовольствие.

Вы изменились за это время?

Михаил Маяцкий: Мне не кажется, что я изменился как-то радикальнее, чем за любой другой год. Интересно, что с самого начала у меня не было практически никакого страха за себя, но я поймал себя на том, например, что полуосознанно вел календарь: сколько дней, недель не было вестей от такого-то человека. И меня вдруг охватывала тревога за него. Я даже запустил было подобие блога по поиску друзей, вдруг исчезнувших с радаров (в этот момент меня ужасно встревожило молчание двух моих друзей; один вскоре благодаря общим друзьям «нашелся», другой – нет, и вскоре я узнал о его смерти в итальянской больнице, вроде не от ковида, а от сердца). На идею блога меня навело находившееся во время Отечественной войны в заштатном городке Бугуруслане Центральное справочное бюро по розыску эвакуированных, память о котором благодарно поддерживалась в нашей семье: вернувшийся в 19 лет с фронта после тяжелого ранения, мой (будущий) отец через это бюро нашел своих родителей. Сам факт, что это воспоминание всплыло в моем сознании в это время говорит о том, что моя/наша индивидуально­­-­­­­коллективная память встроила эпидемию в один ряд с другими масштабными бедствиями.

Людей, которых вы можете наблюдать (в ближнем окружении, на улицах, в массмедиа), эта пандемия как-то меняет? Если да, то как?

Михаил Маяцкий: Люди и государства отреагировали на пандемию очень по-разному, но все – продолжая свою внутреннюю логику, разворачивая свой собственный характер. Вроде всех эпидемия застала врасплох, но сам «расплох» у всех был разный. Например, в Швейцарии (где я живу) просто открыли Конституцию, нашли соответствующую (лаконичную) статью об эпидемиях и подробный «закон об эпидемиях», принятый в 2012 году, и стали их применять – конечно, не без трений, не без проблем, не без противоречий между бизнесом и медициной, между федеральными властями и кантонами и т. п. Другие государства воспользовались эпидемией как очередным поводом для введения (гласно или негласно) чрезвычайного положения. Довольно предвидимо в странах, балансирующих на грани между авторитаризмом и тиранией, власть стала бороться с инакомыслием и с реальной или воображаемой оппозицией, бесстыдно используя эпидемию, например, штрафуя или арестовывая за мелкие нарушения санитарного режима и закрывая глаза на другие массовые нарушения, отчасти им и инспирированные.

На индивидуальном уровне различия также были огромны. Некоторых эпидемия сразила, срезала психологически, других же (что менее тривиально) побудила воспрять духом. Дело в том, что простой страх (Furcht) перед вот этой, пусть опасной и неприятной, болячкой на какой-то момент заслонил существенную составляющую нашей conditio humana, a именно экзистенциальный ужас (Angst) перед Неизвестным, Неумолимым и Невыразимым. Что делать с ужасом – по определению непонятно, зато со страхом сладить очень просто: вот вам маски, вот санитайзер, вот дистанция в полтора метра, вот аспирин с цинком…

Другой интересный аспект ‒ возрастной. Для маленьких детей пандемия – нормальное положение дел, какой была жизнь до нее, они толком не помнят. Это такие как бы covid natives, наподобие digital natives. Но, как ни странно, и многие старики, по моим наблюдениям, довольно легко адаптировались к эпидемии, легко приняли ее, хотя так сказать индуктивно их именно к ней ничего не готовило; они ее восприняли как очередные «трудности» или «испытания», подобные тем, которые пережили они или их родители (война, голод…). Труднее всего оказалось профессионально активным.

В начале пандемии многие рассуждали о том, как изменится мир, что постпандемический мир будет совсем другим...

Михаил Маяцкий: Предсказуемо оценки и прогнозы с самого начала колебались между «ничего не изменится» и «мир не будет прежним». Тут важно в нашей псевдоэкспертной спеси не впасть в так называемую ошибку выжившего (survivorship bias). Мы не можем опросить об изменениях тех, кто умер от ковида. Их «мир», надо полагать, сильно изменился. Я имею в виду не столько сам факт смерти (общий всем «смертным»), сколько ее конкретные обстоятельства. И медицина не всегда и не везде была на высоте как терапевтически, так и деонтологически; и обстоятельства, так сказать, самого протекания умирания тоже часто были совершенно «бесчеловечными». В такой цивилизации, например, как итальянская, где место и роль семьи невероятно важны, умереть, не имея возможности увидеть своих родных, несопоставимо хуже, чем просто умереть. Для умирающего, пока он в сознании, это огромное дополнительное страдание, для оставшихся ближних – бесконечный источник чувства вины.

Кроме собственно смертей, мы редко учитываем опыт людей, разорившихся в ходе или из-за пандемии или тех, кто вынужден был резко изменить свою жизнь, профессиональную или иную: как бы умереть в одном качестве, чтобы попытаться родиться в другом. В конце концов в пандемии налицо все компоненты трагедии: обреченность и гибель героя, предопределенность его краха хюбрисом, который он вольно или невольно совершил, – может быть, не он лично, не он как индивид, но он как род – в лице каких-нибудь неведомых китайских торговцев, которые перешли неписанные границы в обращении с некими панголинами. И, разумеется, дело не в этих (сугубо гипотетических) виновниках, а в том, что человечество постоянно экспериментирует на дальних рубежах своего праксиса: со все новыми видами животных и растений, в новых средах обитания и т. д., а поэтому ситуации риска, подобные той, что породила ковид, будут воспроизводиться, множиться и разнообразиться. Можно ли всерьез требовать – от политиков, врачей или ученых – убедительно и надежно подготовиться к таким по определению новым, неожиданным, непредвиденным и непридвидимым ситуациям?

В ваших публикациях вы часто упоминаете те «общественные дихотомии», конфликты, которые были сформированы пандемией: вирус реальный или выдуманный, доверие и недоверие науке и официальной информации и др. Как вам кажется, какие долгосрочные последствия будет иметь такая противоречивость?

Михаил Маяцкий: Это сложный и симптоматичный вопрос. Он свидетельствует о специфической форме резильентности (феномена, который я уже упоминал выше): если уж мы попали в такую передрягу, так давайте используем ее хотя бы как «момент истины», как способ вызнать о себе, о нашей цивилизации, о нашем будущем какую-то окончательную истину, воистину подноготную, которую иначе, как под «пыткой ковидом», мы бы не узнали. Такие ожидания, конечно, не могут не привести к разочарованию. Что-то мы, действительно, о себе выяснили, поскольку оказались в не известной из прежнего опыта ситуации. Но говорить о какой-то предельной или окончательной истине не приходится. Можно толковать пандемию как некое Знамение, как Знак чего-то большего, а можно – как знак лишь самой себя, как случайное событие. «Правда», вероятно, не совпадает ни с одним из этих полюсов. Пандемия была неожиданной как пандемия, но не как неожиданность. Если ее и трудно включить в какой-то ряд, то тем легче встроить в серию (якобы) атипичных, неклассифицируемых событий. Чернобыль, 9/11, «Фукусима», пандемия ковида – разброс географических мест, причин, контекстов кажется огромным. Правилом (и основанием прогноза) становится сам приход «неожиданного». Если попытаться коротко очертить изменения, которые нам предстоит пережить, то они будут внутренне противоречивыми. Можно выделить три аспекта:

– эпистемический: это будет многоплановый процесс, элементами которого будет диверсификация критериев научности, процедур верификации, дробление массы пользователей по различным осям, конфликты между логикой истины/истин и логикой потребления («кто платит, тот и заказывает истину»), важность экспертизы и одновременно ее кризис;

– моральный: это сдвиг от этики свободы к этике ответственности, который уже угадывается в контурах «новой этики» со всеми ее перекосами, в набросках «межпоколенческой этики»;

– политический: некоторые – увы, привычные – политические действия проявят себя как всё более несостоятельные (сокрытие информации и манипуляция ею, разрушение институтов гражданского общества), но при этом спрос на сильное государство будет расти.

_________________

*Текст публикуется в авторской редакции. Беседа проходила в письменном виде.