Коронадискурсная матрица и ее наполнение
Продолжим начатое в нашем предыдущем тексте движение к построению аналитического инструмента, который позволял бы вычленять социологическое из обрушивающейся на нас лавины публикаций о вирусе. Инструмента, который был бы одинаково эффективен как в отношении материала, на котором явно присутствует ярлык «социологическое» в виде именитого автора с ученой степенью или заголовка со словами типа «общество», «социальный», так и в отношении номинально несоциологического материала
Ранее мы отмечали, что при попытке найти социологическое зерно в рассуждении о коронавирусе полезно держать в уме социологическую оппозицию «структура – действие». Социальная структура (институт) – это правила, которым подчиняются социальные игроки, невидимые или видимые символические рельсы, по которым люди перемещаются в повседневности. Структуры, институты, правила – это что-то идеальное (представления, образы, инструкции). А игроки, в свою очередь, – живые люди из плоти и крови, действующие в «обычном мире», в повседневности, здесь-и-сейчас. Таким образом, мы призывали различать разговоры о том, как вирус меняет устоявшиеся правила игры, и рассказы о том, как вирус меняет действия людей.
Мы также обнаружили, что весь поток и массив говоримого о коронавирусе – коронадискурса – хорошо делится на описания, касающиеся текущего момента, и описания, относящиеся к некоему гипотетическому будущему. Мы наложили временную ось, представленную дихотомией «настоящее – будущее», на воображаемую ось, представленную оппозицией «структура – действие», и на их пересечении возникла матрица, содержащая три квадранта.
Каково содержание матрицы, и почему только три из четырех квадрантов имеют наполнение?
Квадрант 1. Коронадискурс об институтах в настоящем времени. Здесь речь идет о радикальных изменениях в институтах, происходящих прямо на наших глазах. Институты, состояние которых с коронакризисом не изменилось, не попадают в фокус внимания аналитиков – норма не артикулируется. В итоге, как правило, речь здесь идет о деградации или коллапсе того или иного института. Зафиксировать их могут не только (и не столько) социологические издания. Скорее, первыми эти изменения заметят экономические (если институт вписан в рынок), отраслевые или общественно-политические СМИ. О закрытии театров снимет сюжет канал «Культура», о прекращении пассажирских авиаперевозок и разрушении института выездного туризма – специализированные авиа- и туристические порталы. О росте цен на физическое золото или обвале цен на нефть и коллапсе существовавшего долгие годы в ряде стран института природной ренты расскажет РБК. Цитируемая статья этого издания – новостная, а не аналитическая, но тем нагляднее наш пример – ее основной тезис выражен на уровне заголовка:
«Цена нефти впервые в истории упала ниже нуля».
Пройдемся по цепочке критериев, через которые был пропущен этот материал, чтобы попасть в квадрант 1. Зададим два вопроса.
Первый. Речь идет о человеке из плоти и крови, который совершает какое-либо социальное действие здесь-и-сейчас? Нет. Речь идет о цене, о символах. Эти символы – сущности семиотической природы – мгновенно повлияют на другие символы – курс национальной валюты. Курс, в свою очередь, повлияет на поведение людей: они перестанут покупать в таком же количестве импортные товары, переключатся на отечественные аналоги либо продолжат покупать импортные вещи, но реже. Будет ли эта новая частота покупок как-то зависеть от желания людей, социальных деятелей? Нет. Как бы люди ни хотели сохранить свой уровень потребления импортных товаров, они этого сделать не смогут. Все решается на уровне символов, на уровне структур*.
* Постепенно эти структурные диспозиции породят импортозамещающую активность рыночных игроков. И именно структура будет определять индивидуальные действия. От личного желания людей мало что будет зависеть. Не придут одни – придут другие. Свято место пусто не бывает. А место задается структурой. Но это случится в будущем, пусть и достаточно скором.
Зададим второй вопрос. Эти радикальные метаморфозы института относятся к настоящему или к будущему? Они относятся к настоящему. Даже к недавнему – пятиминутному – прошлому: цены на нефть уже упали ниже нуля.
Следовательно, это материал об институтах, об их коллапсе, происходящем в настоящем.
Квадрант 2. Коронадискурс об институтах будущего. Здесь речь идет также об институтах, структурах, о правилах игры, которые сложатся в будущем. Все коллапсы и трансформации позади, на авансцену выходит новый, с иголочки, институт, для которого и слов-то пока нет (слова – тоже символы, они часть института). Например, в том же РБК публикует свои рефлексии о будущем глава департамента социологии НИУ ВШЭ Александр Чепуренко. Его нарратив «Вынужденная дистанция: каким будет общество после пандемии» содержит целый ряд ярких подзаголовков, остановимся на одном из них.
«Университет 4.0?
Мир высшего образования также не останется прежним. На смену университету предпринимательскому, или университету третьего поколения, идет безлюдный университет 4.0».
Обращает на себя внимание знак вопроса в конце заголовка. Он обнаруживает испытываемый автором терминологический дефицит, который мы обозначили чуть выше.
И снова те же два вопроса: речь идет о живых людях из плоти и крови? Нет. Автор говорит об институте высшего образования. Описание относится к настоящему моменту или к будущему? Описание относится к будущему.
И здесь мы видим важную деталь. Если фиксировать институциональные сдвиги в настоящем могут и обычные СМИ, то рассуждать о будущем имеют право только эксперты. Но, как мы показали в нашем прошлом материале, социологическое может присутствовать не только в рассуждениях социологов. Любое рассуждение о состоянии институтов в будущем, если оно очевидным либо неочевидным образом отразится на жизни (будущем действовании) большого количества людей, является социологическим.
Квадрант 3. Коронадискурс о действовании здесь-и-сейчас. Описание квадранта 3 правильно начать с объяснения невозможности существования квадранта 4*. Тем самым выдать определение от противного или, выражаясь маркетологически и структуралистски, произвести контрастное позиционирование двух таксонов.
Дело в том, что описание человеческого действия, протекающего в повседневности, здесь-и-сейчас, возможно только в настоящем. И используемые для изучения действия методы – наблюдение, этнометодология, этнография – предполагают соприсутствие исследователя рядом с изучаемым объектом в повседневности, здесь-и-сейчас. Любое рассуждение о действии человека в будущем – это уже абстракция, модель, а потому на самом деле это рассуждение о правилах поведения, то есть об институтах будущего. Это описанный только что квадрант 2.
Справедливости ради необходимо отметить, что когда мы говорим о действии людей здесь-и-сейчас, самим фактом артикуляции своего наблюдения мы также огрубляем реальность, выходим на уровень модели, в центре которой в итоге оказываются не совсем живые люди, а подчиняющиеся модели – «акторы» или даже «гомункулы». Невозможно построить социологическое описание действия, полностью изоморфное физически наблюдаемому действию. Невозможно в словах зафиксировать жизнь. На это способна только художественная литература.
Но главное, что отличает описания такого рода от институционального дискурса, – они основаны на наблюдении за действиями и взаимодействием реальных живых людей, которые, движимые веберовским смыслом, перемещаются в пространстве, жестикулируют, встают в позы, а главное, что-то говорят. (Большинство действий современные люди совершают словами.)
Какой же коронадискурс здесь возникает? Возможны два типа описаний.
** Напомним, в России тогда еще не было ни карантина, ни социального дистанцирования. Вирус едва фиксировался в качестве угрозы на радарах общественного мнения.
a. Наблюдатель просто фиксирует что-то новое. Например, писатель Сергей Кумыш, который весь март провел в Америке**, на страницах все того же РБК делится впечатлениями о том, как новости о коронавирусе врывались в повестку и меняли будни жителей Нью-Йорка, Бостона, Провинстауна и Оушен-Сити». Он пишет:
«И впервые вижу их. Людей в масках. Деловые костюмы и маски. Костюмы для пробежки и маски. Шерстяные юбки, кашемировые свитера и маски. Красновато-коричневые и охристые, под цвет местной архитектуры, пальто – и маски. Они заказывают кофе, и прежде чем забрать стакан со стойки, протирают руки санитайзером».
Мы видим описание внешнего вида людей и их действий. Появилось новое: во внешнем виде (социальном дисплее) – маски, в поведении – протирание*** рук санитайзером. Автор заметил новое и рассказал нам об этом.
*** Вот это наше перефразирование исходного описания автора с помощью существительных – та самая абстракция, которая смещает говорение о реальном действии в сторону говорения о правилах действия, то есть институционального описания. Исходное описание содержит глаголы.
b. Иногда появившееся новое в действии человека – это не просто новое. Это вариант того, кáк это действие делалось раньше. И тут мы вдруг понимаем, что то, кáк это было раньше… То, что казалось нам единственным способом сделать что-либо, оказывается лишь частным случаем. Это вскрывает относительность нормального поведения, его сконструированность, условность. В 1930-е годы легендарный американский лингвист, родоначальник теории лингвистической относительности Эдвард Сепир писал, что для того чтобы понять, что твой родной язык неабсолютен, что есть другие способы членения окружающего мира (на слова, на категории), нужно сравнивать его с другим языком:
«Наша относительность наиболее легко ускользает от научного анализа. Ибо для ее понимания сравнительные данные лингвистики являются условием "sine qua non"».
Так же и здесь: то, что казалось единственным способом действования, вдруг оказывается лишь одним из множества вариантов. В социологии этот подход нашел выражение в работах этнометодологической школы. Основатель этнометодологии, американский социолог Гарольд Гарфинкель в 1970-х годах предложил для изучения того, как мы действуем в повседневности, использовать «кризисный эксперимент». Он просил своих студентов, приходя домой, вести себя, как в гостях. К вечеру родители, не знавшие об эксперименте, были готовы отправлять своих чад к врачу – настолько аномальным казалось им поведение детей.
В социолингвистике к 1980-м тоже пришли к необходимости отказа от понятия нормы. Инвариант, прежде мыслившийся абсолютным, стал мыслиться как пучок вариантов. Для обозначения инварианта в лингвистике традиционно используется термин «эмическое» (emic), которое противопоставляется вариантному – «этическому» (etic). Используем эти термины для обозначения того, чтó представляет собой зафиксированное в третьем квадранте описание человеческого действия типа b:
Когда наблюдатели фиксируют сегодня что-то новое, аномальное в действиях людей, они тем самым обнаруживают, что то, что раньше считалось нормой и абсолютом, является лишь частным случаем (etic), одним из вариантов, вариантом всех возможных действий такого рода (emic).
Приведем пример. У того же писателя Сергея Кумыша на РБК читаем:
– Может, это и начало конца света, но какой же славный вечер, – говорит мой друг Майкл.
Все вокруг так или иначе обсуждают коронавирус, но пока это не более чем модное слово, хотя чихать и кашлять многие уже научились под локоть, а в метро стараются держаться друг от друга подальше. Майкл говорит, это последнее обстоятельство его немало расстраивает, и сам он ни от кого в вагоне не шарахается, хотя спускается в подземку минимум дважды в день. <…>
Мы снова встретимся десять дней спустя, когда нам обоим и всем вокруг станет окончательно ясно, что это была еще не шумиха и даже не рокот, а так – рокоток.
<…>
– Ни разу в жизни не видел, чтобы в это время суток в парке было так безлюдно, – за десять дней, что мы не виделись, город изменился настолько, что даже Майкл, проведший здесь большую часть жизни, не может не дивиться переменам. Это его голос звучит у меня за спиной. Мы договорились встретиться в парке. Майкл стоит за несколько шагов от меня.
– Боюсь, подходить друг к другу ближе нам сегодня не стоит.
Десять дней назад мы сидели в баре на тесном диванчике. Шутили про шарахающихся друг от друга людей. Листали какую-то книжку, то и дело передавая ее друг другу. Десять дней спустя все это оказывается недоступной роскошью. Бары закрыты, редкие выжившие кафе продают еду только на вынос. Пойти нам вместе особо некуда, поэтому сперва мы какое-то время бродим по парку, а потом Майкл предлагает дойти до продуктового – его сын сидит на домашнем карантине: несколько дней назад у одного из сотрудников фирмы, где он работает, обнаружили «сам знаешь что».
Еще раз зададим нашу диаду вопросов. О чем эти повествования (как типа a, так и типа b): о живых людях из плоти и крови, действующих здесь-и-сейчас, или об институтах, структурах, правилах игры? Эти повествования о людях. В их действиях проглядывают, вырисовываются какие-то старые и новые правила, но чтобы их увидеть, нужно наблюдать за живыми людьми. Без людей здесь правила не даны нам в виде знаков, символов, образов или просто кодифицированных регламентов. Далее. Это действие относится к настоящему или будущему? К настоящему. Во втором случает это серия из двух описаний настоящего. Из их сопоставления видно, что казавшееся столетиями нормальным поведение друзей является лишь одним из вариантов дружеского общения.
*Квадрант 4. Подобно тому как в лингвистике знак звездочки (астериска) используется для обозначения несуществующих словоформ в морфологической парадигме (например, я иду – я *идел – мы *идли), используем этот знак, чтобы еще раз маркировать невозможность существования этого квадранта, и заодно еще раз проблематизировать эту невозможность.
По определению, наблюдать можно только актуальное, действительное, настоящее действие. То есть действие, протекающее в настоящем. Либо действие, задокументированное на видео. В последнем случае речь идет о реальном действии, происходившем когда-то в прошлом. С некоторой натяжкой сюда же, к прошлому действию, можно отнести следы: отпечатки пальцев, следы обуви на земле и проч. Эти индексальные знаки (по Чарльзу Пирсу) с неизбежностью указывают на когда-то совершавшееся действие. По ним, равно как и по записям видеокамер, можно реконструировать действие и соответствующий ему веберовский смысл. Так поступают в криминалистике, только вместо «смысла» у коллег-криминалистов возникает «мотив» или «умысел». Но нельзя наблюдать действие людей в будущем – реальное, неотторжимое от субъекта действование здесь-и-сейчас, или, точнее, там-и-тогда. Его еще просто нет.
Как его увидеть? Кто может его увидеть? Кто сегодня продолжает дело Кассандры, которой являлись целые сцены из будущего? Футурологи? Нет – они говорят о будущих институтах, правилах игры, нормах, оперируют концептуальными глыбами, схемами. В их рассуждениях нет места живому действованию в повседневности. Есть ли тогда кто-то, кто способен описать повседневность будущего, пусть гипотетического?
Такие люди есть. Это писатели, работающие в жанре научной фантастики. Сила их воображения такова, что они могут экстраполировать текущие тренды, проецировать их на конкретных «живых» людей из воображаемого будущего, живописать их действие, наполненное реалистичным смыслом.
Здесь возникают вопросы о принадлежности такого рода описаний домену социологического научного знания, но совершенно точно, это описания действования в некотором вероятном, гипотетическом будущем. Поскольку нас интересует будущее не как таковое, а именно в представлении размышляющего о нем социального мыслителя, такая постановка вопроса имеет право на существование. Однако следует добавить: фантасты не наблюдают картин из будущего, картины рождаются в их воображении, они не имеют референта. Поэтому все-таки мы помечаем этот таксон звездочкой.
Накопились ли уже фантастические работы о коронавирусе и жизни людей в посткоронавирусную эпоху? Конкретно об этом вирусе – пока нет: должно пройти время, чтобы появились соответствующие литературные или кинематографические произведения. Даже рассуждения известного писателя-фантаста и врача по образованию Сергея Лукьяненко являются пока рассуждениями институционального порядка. Однако есть две работы из прошлого, которые, как отмечают критики, очень напоминают то, что происходит сегодня, и позволяют судить о том, что будет происходить в недалеком будущем.
Первая – это роман американского писателя Дина Кунца «Глаза тьмы» (1981), в котором рассказывается о разработанном в КНР секретном биологическом оружии Ухань-400. В сюжете канала Москва 24 говорится:
«Совпадает по сюжету эпидемия, совпадает то, как ведут себя люди при возникновении этой эпидемии, родственники, которые разлучаются, и схоже название города, которое тоже было выбрано в книге неслучайно».
Пользователи социальной сети Twitter выставляют фотоподтверждение пророческого характера книги Кунца.
Второе произведение, которое часто цитируется в последние недели, – это южнокорейский телесериал 2018 года «Тэриус у меня за спиной». Британская газета The Independent указывает, что в нем описание вируса оказалось наиболее точным из всего ранее найденного в кино и сериалах.
Это сюжеты, появившиеся в доковидную эпоху. На подходе сотни, тысячи новых сюжетов, которые будут описывать реальные события и заглядывать в будущее. Посмотрим, сколько будет в них социологии, чтобы снять либо оставить астериск рядом с квадрантом 4.
Таков в общих чертах предлагаемый нами аналитический инструмент. Если принять обозначенную в этом и предыдущем нашем материалах оптику, то сквозь призму коронадискурсной матрицы социологическим является все, что попадает в одну из трех ее рабочих ячеек. Мы будем пользоваться этим инструментом при составлении дальнейших дайджестов, делая подборки то институциональных описаний, касающихся настоящего и будущего, то описаний того, как прямо на наших глазах меняется поведение людей в повседневности.