Дмитрий Рогозин: «Коронавирус поменял мою жизнь кардинально»

Поэтому, я считаю, в группе риска оказываются семьи с детьми. Этот риск колоссальный. Оказалось, немногие готовы проводить с детьми 24 часа в сутки. Не готовы особенно папы. Меня, отца троих детей, вся ситуация вводит в состояние космической нервозности.

Когда все это «сидение дома» началось, в сфере семейной политики возникли два диаметрально противоположных прогноза. Одни предсказывали рост рождаемости. Другие говорили о риске роста разводов и распада семей. Государство прислушалось ко вторым и запретило регистрацию разводов на ближайшее время. Мне тоже вторая гипотеза кажется более правдоподобной. И это не связано с тем, что люди на самом деле интроверты. Это связано со средой: какой бы ни был ремонт, сколько бы квадратных метров ни было, если вы проводите в ваших сараях 24 часа, они формируют у вас совсем другое восприятие и себя, и своих близких.

То есть нарушается экология человека?

Да. Человек – существо, которому необходимы одиночество и пространство, в котором он запрется без объяснений, почему он хочет быть в нем один. Это должно быть естественно: объясняя, что ты должен побыть один, ты один никогда не останешься. Каждое объяснение создает необходимость выхода из этого пространства. Поэтому если забрасывать удочки на будущее, то мне кажется, самый большой вызов сейчас – это нашим градостроителям, девелоперам, всем тем, кто думает о дизайне интерьеров, то есть внутреннего жилья. Какая-то революция уже прошла, когда мы стали выезжать за границу и увидели, что не количеством комнат надо мерить квартиру, а количеством спален.

Меня поначалу очень удивляло, когда в американских статьях я встречал утверждения, что основным фактором решения о переезде и выборе жилья являются отношения с соседями. Человек, выбирающий жилье, смотрит не на квартиру, а на то, кто живет в округе. Это важнейший для американского общества фактор. А у нас он не важен. За нулевые годы мы сформировали асоциальный тип общества. Руки не доходят до того, чтобы начать обживаться и расширять свою идентичность до тех мест, где ты проживаешь, как-то связать себя с соседями. А среди них – старики.

Отсюда и возникают эти разрывы. Мы можем мобилизоваться для большой беды, а сейчас это не чувствуется. И в этом смысле люди старшего возраста – это люди оставленные, они одни. Они не чувствуют сопричастности с этим миром. Типичная для стариков исключенность из общества, которая превратилась в привычку, приводит к тому, что человек действует как индивидуализированный брошенный атом с броуновским движением. При этом самое опасное поведение в ситуации пандемии – когда ты делаешь вид, что ты один: я в скафандре, меня это не касается. Вот это основная угроза.

Хотя речь не только о них, но и о других – кроме прямого риска заражения, они дестабилизируют ситуацию, создавая эффект примера: человек вышел погулять на балкон, понаблюдал несколько дней, что происходит, и присоединился к прогулкам. Начнет гулять вокруг дома, увидит, что кто-то где-то там в другом месте, и присоединится. Такова наша природа: мы присоединяемся к мнению и поведению большинства. Я говорю не о людях, которые не думают своей головой, а лишь констатирую наши естественные навыки, когда-то давно работавшие на выживание. А сейчас, наоборот, эти навыки срабатывают в обратном направлении. Тянуться друг за другом теперь небезопасно. Этой очевидностью, на мой взгляд, объясняется асоциальное поведение пенсионеров.

Приведу пример. В крупных городах стали появляться волонтерские бригады, которые доставляют продукты питания пенсионерам. И вот приходит волонтер с продуктами питания, а бабулька ему говорит: «Давай поговорим». Ей нужно как-то отблагодарить волонтера, хотя бы разговором – форма вежливости. С точки зрения социальной политики в области старения этот разговор гораздо важнее принесенных продуктов. А с точки зрения эпидемиологической – это риск. Причем колоссальный риск для обоих.

Эпидемия сделала нас стариками

Ваши исследования показывают, что для стариков большое значение имеет возможность поддерживать социальные контакты и включенность в те или иные социальные практики. Косвенно это влияет на продолжительность их жизни. Теперь получается, что контактов у стариков стало еще меньше.

В каком-то смысле эпидемия коронавируса сыграла позитивную роль в отношении старения. Мы вмиг все стали стариками. Мы увидели, как живут старики. Почему они так нервозны, почему они так подавлены, почему у них отсутствуют перспективы? А попробуйте-ка посмотреть на мир, когда вы изолированы. Попробуйте строить планы. В этом смысле возникает вопрос о социальной политике в отношении взросления – своего, своей семьи, своих детей. Каким ты хочешь быть, когда тебе будет 80? Ты тоже хочешь жить в этой изоляции, или ты хочешь что-то изменить в своей жизни?

У нас немало одиноких людей, маломобильных, которым трудно выходить из дома и которые не обращаются в социальные службы. Они и до эпидемии находились в зоне риска, а сейчас тем более. Хотя я бы не сказал, что их риск сильно изменился, он просто доведен до высшей степени. Думаю, что слова «изоляция» или «самоизоляция» предельно хорошо описывают ситуацию, в которой старики находились задолго до пандемии. «Самоизоляция» – это отличное описание того, как живет наш старик. Сейчас он, в общем, продолжает жить ту жизнь, которую он жил, и поэтому у него притупляется чувство опасности. Как можно бояться того, что никак не изменило твою жизнь?

Телевизор, который смотрят старики, уже приучил их к фейкам, и информации о вирусе они не особенно доверяют. Старику, который уже давно ушел от работы и принятия решений, современный мир непонятен. Это мир идиотов, орущих друг на друга. И нужно ли в этом мире кого-то слушать? Рекомендации не имеют смысла. Сейчас можно сказать, что телевизионные программы создали целый пласт населения, не чувствительного к общей опасности и провоцирующего эту опасность вовне. Это вызов не старикам, это вызов людям, занимающимся социальной повесткой, поскольку это аукается уже на них.

Отношение к смерти

Не могу не спросить вас о смерти. Вы этой темой какое-то время занимались. Скажите, что происходит со смертью в условиях коронавируса? В разговоре о смерти для вас главное – это понимание ее и подготовка к ней. Изменит ли происходящее концепцию смерти?

На уровне коллективных представлений темы смерти и коронавируса пока слабо связаны. Упоминания о смертях от коронавируса – редкие картинки, и пока что далекие от опыта большинства людей. Смерть – категория экзистенциальная, и познается только через Я, в том числе расширенное Я, в которое входят наши близкие.

Все изменится, если многим людям будет видна смерть рядом. Тогда изменится и поведение пожилых. Заметьте, что основная отговорка пожилого – мне все равно помирать (русский человек не ценит свою жизнь, к сожалению). Но если пожилой начнет понимать, что умирают рядом его близкие, он изменит свое поведение. А близкий для пожилого – тот, кто с ним может говорить. И если случится, что начнут умирать люди, которые могут поговорить с пожилым, то они станут самой дисциплинированной группой. Но пока смерть от коронавируса в России и во всем мире виртуальна.

Я бы лучше задумался о том колоссальном толчке к переосмыслению собственной идентичности, который дал вирус. Он однозначно ставит вопрос: «Кто я такой?» Дом – это я, семья – это я, работа – это я. А где мое «я» сейчас? Это очень важный вопрос. Психологи любят слово «рефлексировать», то есть подумать о том, что произошло. Но это требует серьезных усилий. Гораздо легче будет забыть вирус как недоразумение или страшный сон. Забыть – и все. Но на мой взгляд, эта культурная амнезия может стать самым страшным, если не говорить о смертях, последствием коронавируса.