- к-Дайджесты
- 28.07.20
Интерпретации интерпретаторов
Фигуры речи, конфигурации аргументов, нарративы эпохи пандемии
Следим за рождением языка описания новой эпохи, его фигурами, словарем и «новыми – старыми» классиками.
Социолог Виктор Вахштайн в своем интервью «Перемирие: в чум пришла большая вода» реконструирует изменения в публичном дискурсе. Ни одно событие не значимо само по себе – значение, «ясность и понятность» для нас оно принимает в интерпретациях, объясняет ученый, опираясь на рикеровскую традицию социологии.
«Базовая схема: событие – интерпретация – адресат. В редких случаях сама интерпретация становится событием».
Привычные, складные повседневные нарративы есть у всех игроков медийного поля. Интересное начинается в кризис: привычные нарративы приходится «переписывать», раздается «скрип риторических механизмов: нужно было срочно вписать пандемию в имеющуюся картину политических угроз и страхов, врагов и идентичностей». На помощь приходят метафоры: «метафора войны и мобилизации», «концлагеря», «войны всех против всех» (в понимании Томаса Гоббса). Но у метафоры как риторической фигуры есть свойство разворачиваться, раскрываться. И это может сыграть с ее апологетами злую шутку. Виктор Вахштайн приводит пример, как метафора войны вплеталась в игру различных политических сил в Китае в период бушевавшей там эпидемии.
Любая метафорика, а военная в особенности, рано или поздно себя исчерпывает, так же, как и война используемых различными силами метафорик не приносит ожидаемых трофеев. Появляются новые тропы: «национализация вируса», «экономизация вируса» и даже превращение некоторых «экономических» формулировок в политические (как это произошло с выражением «новая нормальность»). Поиск новых шаблонов вывел во главу повестки другие фигуры речи – «риторику тавтологии и парадокса», рассказывает ученый. В отличие от логики метафоры, логика тавтологии не оставляет выбора – формула тавтологии: «Х есть Х».
«Собственно, единственная интерпретация, которая содержится в выражении «новая нормальность»: «Что бы ни происходило, это нормально». <...>
Она не сообщает никакой новой информации и не предлагает новых риторических ставок. Она лишь утверждает право на существование того, что и так существует».
Ответной фигурой является его величество парадокс.
«Риторика парадокса. «Х есть не – Х». Новая нормальность – это ненормальность».
Пандемийная реплика известного «ответим на белый террор красным террором». Такими риторическими фигурами играют сегодня на поле «новой нормальности».
Современные исследователи при описании поведения людей в ситуации эпидемии нередко обращаются к оппозиции «чистое – нечистое» (ср. «чистая зона» в больницах). И вот в разгар этой эпидемии Владимир Картавцев публикует рецензию на классический труд крупнейшего британского социального антрополога XX века Мэри Дуглас «Как мыслят институты». В этой работе противопоставление чистого и нечистого выписывается в понятие социального института.
Здесь тоже не обошлось без риторических фигур – даже в заглавии «Еж в шкуре лисы: об одном, но главном секрете антрополога Мэри Дуглас». По сути, это не только рецензия, а, как часто случается в научной публицистике, вполне самостоятельное высказывание. Начнем не с аргумента классика, а с рассуждений самого Владимира Картавцева.
«Представьте, что вы едете в метро. Это не обязательно должен быть час пик, просто обычная поездка. И вот рядом с вами стоит человек, поедающий шаурму. От шаурмы разносится узнаваемый аромат, по влажным губам пассажира течет соус, что-то (кусок курицы? капуста?) падает на пол вагона, едок утирает рот салфеткой, пережевывая лаваш — и все это на перегоне между, например, «Академической» и «Профсоюзной»; вы стоите рядом. <…> Для большинства <…> людей все это, конечно, отвратительно. Но почему? Почувствовали бы вы (мы!) отвращение, если бы эта сцена происходила не в метро, а, например, дома, на кухне, на улице или на пикнике? Есть ли разница в ощущениях?»
И для того чтобы объяснить эту (и ей подобные) разницу в ощущениях и «того воздействия, которое подобные ситуации оказывают на нас, необходимо, кроме ссылок на литературу, найти еще и подходящую метафору – чтобы продемонстрировать, что именно на нас влияет, – пишет Владимир Картавцев. – В случае Дуглас такой метафорой оказались «институты».
Далее автор реконструирует аргумент Мэри Дуглас, попытку применения ею метафоры института для описания механизма неочевидной, не рефлексируемой «конвенции», в основе которой лежат «воспроизводимые природные аналогии».
«Институты Дуглас – это «силовые линии» в социальном пространстве, столкновение с которыми заставляет нас испытывать коллективно разделяемые и коллективно осознаваемые эмоции: отвращение, воодушевление, сентиментальность, гнев, счастье и т. п.
Грязь, которая вызывает в нас отвращение, смутную тревогу, отсутствие чувства уюта, пишет Дуглас в «Чистоте и опасности», – это «всякая материя не на своем месте», и в ошибке местоположения материальных объектов заключается причина отвращения».
Вооружившись этим аргументом, Владимир Картавцев приводит примеры, которые находятся «у нас под носом».
«Часто можно столкнуться с убеждением, будто «умственный труд» лучше, «чище», культурнее и рентабельнее, чем труд «физический». Скрытая аналогия в данном случае заключается в том, что физический труд соответствует руке, а умственный (как ни странно!) – голове. Естественное же положение дел заключается в превосходстве головы над рукой – «так сложилось».
По прочтении этого текста у читателя появляется сразу два ресурса (классик и интерпретация классика) для осмысления складывающихся практик и институтов новой реальности, потому что они (институты) «служат основанием социального забывания и запоминания, являются инструментом классификаций, которые мы выстраиваем и принимаем, наделяют тождеством, а в конечном итоге – решают вопросы жизни и смерти».