«Когда дистанция затягивается, все превращается в рутину»

Я человек научного склада, и когда мы в 8-м классе проходили по биологии вакцину и опыты Пастера, я был очень впечатлен, что благодаря ему мы избавились от чумы, холеры, полиомиелита и прочей дряни. И многие из ныне живущих, включая антипрививочников и ковид-диссидентов, живы благодаря тому, что им в свое время сделали какую-нибудь АКДС (адсорбированную коклюшно-дифтерийно-столбнячную вакцину – Прим. ред.). С тех пор я верю в вакцинирование, и я ждал вакцины от SARS-CoV-2.

Я очень серьезно подошел к этой угрозе. С марта мы с семьей заперлись дома за городом и жили в удаленном режиме: продукты нам доставляли, все встречи – в Zoom. Несмотря на то, что вероятность заразиться, вступив в контакт с другими людьми, не равна 100%, а в конце лета вообще была достаточно небольшой, мы решили считать ее равной 100%, потому что только так можно не оказаться в роли такого дурачка: «Ой, а как же так получилось? Я всего лишь с Васей и с Петей был на дне рождения у Маши. И там было-то всего лишь 15 человек». За весь год у нас было всего лишь четыре контакта с людьми за пределами нашего домохозяйства: я был на съезде во Владивостоке, мы ездили к друзьям, потому что наш близкий человек заболел и надо было его навестить, и еще пара визитов. Там мы пренебрегали правилами безопасности: сидели за столом, тесно общались, обнимались при встрече и прочее, и каждый раз мы ожидали возмездия, а меня мучили угрызения совести перед детьми, ведь их мнения не спрашивали, когда ездили на такие встречи. Вот такая вот в прямом смысле самоизоляция. Хотя я человек общительный, мне нужно встречаться с друзьями, с коллегами, с людьми.

Когда открылась возможность вакцинирования, я первый из моей организации поехал и сделал прививку. Но либо пока я сидел в очереди на прививку, либо на обратном пути, где я имел глупость заехать в автосервис, я заразился. Таким образом, я сделал все, чтобы не заразиться: целый год избегал контактов, как только открылась возможность, поехал делать прививку. И подцепил заразу.

Как я заболел? Это детективная история. В поликлинике все было организовано хорошо: под зону для вакцинации было расчищено целое крыло, пациенты набирались по пятеро и сидели друг от друга на расстоянии двух-трех метров через много-много кресел. Единственное, все это на 5-м этаже, до него еще нужно дойти через гардероб, через лестницу. Я не поехал на лифте: это еще более тесное пространство, и мало ли кто там дышал до тебя. Конечно же, я был в маске, и все остальные были в маске. Поэтому не думаю, что это могло произойти непосредственно в зоне вакцинирования – наверное, где-нибудь по дороге.

Я перенес вакцину просто изумительно: ни повышения температуры, ни боли в месте укола – никаких побочных эффектов не было, кроме легкой боли в мышцах ног на второй день, которая быстро прошла. Но уже на четвертый день у меня поднялась температура после того, как я порасчищал снег на парковке перед домом. Я тогда ударно потрудился, у меня ноги замерзли, я переохладился. Заболела спина в районе почек, и я поехал в поликлинику. Меня приняли, потому что у меня же вакцина, им было немножко за меня переживательно. Всячески обследовали: кровь была хорошая, только вот повышен С-реактивный белок, и просто запредельно низкие эозинофилы. Я не обратил на это внимания, потому что я не врач. Но как оказалось, эта комбинация – предиктор тяжелого течения ковида: есть такая серия статей в научной литературе, там из 50 человек 27 умерло.

В поликлинике мне сказали, что это острый пиелонефрит, прописали лекарства для почек, и я поехал домой. Параллельно на телемедицине меня консультировал опытный доктор, которого подключили друзья, владельцы крупного промышленного предприятия. У него были сомнения по поводу этого пиелонефрита, но картина по анализам действительно была похожа.

Это было перед самым Новым годом: 23 декабря я сделал вакцину, 27-го мне стало плохо, 30-го я обследовался в поликлинике, а 31-го мне стало немного получше, и мы поехали к родным, моим маме и бабушке в Подмосковье. Бабушке – 89 лет, маме – 66. У них я как-то интуитивно сидел в уголочке. Когда Путин всех поздравлял, я вышел ко всем, но не смог до конца выстоять. Это не было позой, не политический жест какой-то – он очень долго говорил, и мне в моем измененном состоянии сознания казалось, очень банальные вещи. Новый год я уже встречал, проваливаясь в какую-то черную яму.

1 января мне было плохо, 2-го мне было плохо, с 1-го на 2-е я спать уже не мог – а это особенность ковида. Я вызвал врача по полису ДМС. Пришел молодой человек, который прочитал мне примитивную лекцию – я с изумлением его слушал, открывши рот, потому что он говорил такие банальности, что у меня даже слов не было ему возразить, прервать его и сказать: «Иди отсюда нафиг». Я сбил за час до него температуру, просто не в состоянии ее терпеть: 39,5 держалась семь дней. А когда у человека седьмой день повышенная температура, во всех учебниках написано, что это показание к госпитализации, так мне потом сказал мой врач по телемедицине. Но в момент визита молодого доктора у меня было 37,1, и он сказал: «Ну какая же это температура – 37,1». – «Вы не понимаете, это до такой отметки сбивается ибупрофеном. А парацетамолом вообще не сбивается». – «Нет-нет, надо мной будут смеяться, если я вас госпитализирую».

Уже ночью жена отвезла меня на платную КТ: «25% матового стекла, вирусная пневмония, возможно, ковид». Не имея подтвержденного диагноза, я уехал на такси в Москву на свою старую квартиру, чтобы оттуда госпитализироваться куда-нибудь. С утра я вызвал скорую, они меня в больницу не повезли, а отвезли в АЦКТ (амбулаторный центр компьютерной томографии – Прим. ред.), где мне выдали кучу лекарств – я начал все это пить, мне стало еще хуже. Я оказался в больнице 5 января, еще через два дня, потому что за это время площадь поражения легких выросла до 50%, а это, слава богу, уже показание к госпитализации.

К тому моменту прошло уже 13 дней, как была сделана вакцина, и в моем случае антитела формировались параллельно с инкубационным периодом – по словам врачей, это какой-то особый случай, который делает течение болезни непредсказуемым. А поскольку течение непредсказуемо, то лучше быть под их надзором.

Я приехал в больницу. В приемном отделении были п-образно составлены кушетки, и на них как тюлени лежали медики, повалены на бок, кто-то в ногах у кого-то. Некоторые так флегматично подняли голову, посмотрели на меня и постарались дальше уснуть. Они очень сильно устают; большинство из них, думаю, уже переболело.

Но при оформлении было очень живо, столько позитива: шутки, прибаутки, анекдоты, какие-то подбадривания. Никто не суетился, никто не бегал с удивленными глазами. Ко мне пришел врач с утра, обо всем расспросил, понял, что я с вакциной, что у меня, возможно, будет сложное течение. Проигнорировал мой тезис про низкие эозинофилы («Мы этот показатель не мониторим»), хотя статья научная, в рецензируемом журнале. И прописал экспериментальное лечение. В общем, врачи были спокойны, но никаких прогнозов не давали, уходили от ответа. Как я потом узнал, в палате, где я лежал, незадолго до этого умер пациент, и, наверное, не один. То есть они плотно соприкасаются с тяжелыми последствиями этой болезни, но не паникуют. Я сделал вывод, что протоколы за год худо-бедно выработались, и медики действуют в соответствии с ними. Они, может, и не большие специалисты именно в этой штуке, но у них есть предписания: если так – то так, если этак – то этак. Видимо, протокол включает уже и подобные моему случаи, может быть, они интерпретировали его в терминах какого-то нетипичного осложнения. Они эти вещи уже заучили, и вот это протокольное в хорошем смысле спокойствие я почувствовал.

Но я был в очень нехорошем состоянии. 5 января – это был уже 10-й день температуры под 39, и я был немножко истощен, у меня уже была одышка. При 25% я думал, что это небольшая область поражения, и все закончится хорошо. Когда я узнал про 50%, я уже не был так уверен. При 60% я был уверен еще меньше. А в той больнице, куда я попал, работает подруга или родственница нашей коллеги. И она вытащила нам инсайдерскую информацию, что у меня в три раза вырос С-реактивный белок. И это заставило меня волноваться. Вот почему надо хранить врачебную тайну: чтобы пациентам прилетало в WhatsApp поменьше информации об их же собственном состоянии здоровья.

И я очень переживал за родных. Мы весь год не рисковали, а тут в квартире со мной, помимо моей сестры, жены и детей, были еще два человека в возрасте: как же так, я сейчас всех убью. От жены пришла новость, что заболели и она, и дети, все в самой острой фазе, они уехали в наш загородный дом. А сестра осталась с моими старшими, с которыми мы встречали Новый год, – с мамой и бабушкой. К счастью, 8 января они сделали ПЦР-тесты, и после этого старшие так и не заболели.

Этот тренд с С-реактивным белком врачей беспокоил, и они решили его сломать. Мне вкололи «Артлегиу», это иммуносупрессор, который должен был немножко прибить мой иммунитет, чтобы тот не дурил и не слишком рьяно атаковал сам себя, – во избежание цитокинового шторма. И меня спасло упоминание цены этого лекарства. Доктор сказал: «Одна инъекция стоит примерно 100 тысяч». И вот эта готовность государства, готовность врачей вкалывать такие лекарства приятно поразила меня. Это лекарство положило начало процессу выздоровления, и этот психологический заряд тоже ему способствовал.

Я подписал бумаги, чтобы меня лечили экспериментальным лекарством «Ремдесивиром», и таким образом, я участвовал в глобальном слепом плацебо-контролируемом исследовании. Я посмотрел в интернете, что одна инъекция стоит порядка 40 тысяч рублей. А у меня их было семь. И я снова почувствовал, что меня готовы спасать, – не просто зеленкой мазать и ждать, пока я поправлюсь.

Лучше выздоравливают люди, которые находятся, в терминах Гуссерля, в естественной установке, то есть, для которых все идет как идет, которые жизнь не проблематизируют и не рефлексируют. Людям же, которые знают о тяжести болезни, о том, что никто до конца не понял, как ее лечить, что нет на 100% эффективных лекарств, – таким, как я, – требуется дополнительное усилие воли и какое-то подкрепление снаружи для того, чтобы настроиться на позитив. Потому что они, увы, слишком хорошо осведомлены. Со мной лежал мужчина, который при 65% поражения легких в день госпитализации пошел мыться. И он так три дня как-то незаметно проныривал в туалет, принимал там душ, пока это не увидели и не пресекли. Мне казалось, что такие люди – счастливцы, потому что они даже не понимают, куда они попали и с чем имеют дело. Помните, как в детстве: «Я в домике»? Они могли бы так же сказать: «Я в больнице». В больнице же точно спасут, потому что это больница.

Когда врач говорит им какую-то абракадабру, где звучит название их плацебо, они думают: «Какие умные слова! Ну все, тогда я выздоравливаю». Когда я это слышу, мне это кажется если не смехотворным, то как минимум недостаточным. Я начинаю задавать вопросы, а ответов нет, или ответы меня не удовлетворяют. И в этом плане мне было сложнее: я был очень хорошо осведомлен о возможных последствиях, плюс я прочитал эту статью про низкие эозинофилы и понимал, что у меня ситуация не очень предсказуемая. И врачи говорили: «Мы прогнозы не даем, в вашем же случае, отягченном вакциной, тем более ничего сказать нельзя». Поэтому тех, кто накачался информацией, уже лечат плацебо, упоминанием о деньгах, и о том, что государство их не бросает.

В целом все относились к врачам нейтрально-положительно, с доверием. Там утром, днем и вечером всегда приносят таблетки в таких сверточках, их раздает медсестра. На каждом фамилия написана, и у каждого пациента свой набор таблеток в этом свертке. И я следил за соседями, пьют ли они эти таблетки. Один мужчина, который еще дома начал лечиться дорогим противовирусным средством, складывал их себе в сумку, чтобы потом выкинуть. Остальные все пили, и я в том числе: что принесли, все выпивал. И это, как мне кажется, может быть индикатором доверия врачам, потому что ведь это на усмотрение пациента: приносят, но за самим приемом таблеток никто не следит. Это остается бесконтрольным. Ты можешь эти груды медикаментов выпить, а можешь, как у Владимира Семеновича, «в унитаз, кто не дурак».

Классический российский, постсоветский медик – это специалист в диагностике и лечении, но не специалист в коммуникации: он считает это несущественным. Есть среди врачей люди более общительные по природе, и с ними легче, а есть люди, которые делают свое дело молча и ничего не говорят, объясняют минимально. Но какой-то шаг навстречу они уже делают, они вынужденно стали чуть более разговорчивыми, потому что поняли, что человеку может быть нужно услышать какие-либо слова. Подсаживались к каждому, кто поступал в палату, минут пять-семь уделяли, чтобы рассказать, какие анализы, какие перспективы лечения, как все будет делаться. Они, наверное, интуитивно начали понимать, что если с человеком поговорить, то, наверное, настрой у него будет более боевой. А боевой настрой в случае с малопредсказуемыми вирусными инфекциями значит очень много.

Остальной персонал все такой же: могут и накричать. Меня, например, отругали за то, что я якобы постоянно ходил в столовую и брал кипяток. А я даже не знал, где эта столовая находилась. Но это касается, наверное, «коренного» младшего медперсонала – людей со средним образованием. Их было мало. В основном, все медсестры и медбратья, которые к нам приходили, – это студенты-медики, будущие врачи, молодые и очень позитивные. Они все делали очень бережно, ни капельки ни грубя – правда, тоже ничего и не объясняя. Они все в одинаковых белых костюмах, на которых сзади написано «Юля», «Маша», «Аня» – такие уменьшительные формы, не как в паспорте. Все, как из инкубатора, одинаковые в униформе этой, и единственное средство выражения – глаза. У всех девушек из медперсонала были видны яркие брови и ресницы, сделанные в салоне по высшему классу. И никому не удалось превзойти никого, потому что все друг другу спуску не давали. Это меня сильно забавляло.

Я похудел на 8 кг, но кормили очень хорошо: диетическая еда, не соленая, не сладкая, но вкусная. С этим ковидом мы никуда не поехали летом отдыхать: «Зачем окунаться в рассадник!» Поэтому, когда я стал уже более-менее что-то соображать, я в каком-то смысле даже наслаждался пребыванием в больнице. Я, кстати, раньше уже лежал в этой больнице, в 2006 году мне в ней делали аппендэктомию, у меня тогда украли два телефона и обручальное кольцо. Тогда были обшарпанные стены, врач требовал взятку, а сейчас чистота, и как будто бы это другая планета.

Я в Facebook делаю посты раз в полгода-год, но здесь я после всего написал: «Спасибо! Спасли». И поставил два тега: Департамент здравоохранения Москвы и номер больницы. То есть я испытал очень большую благодарность медикам. Испытывал ли я раньше такую благодарность? Наверное, да. Когда мне вырезали аппендицит и украли два телефона и кольцо, очень горько было, но операцию-то сделали хорошо, был благодарен.

Нужно различать первую волну пандемии и вторую. В первую врачей решили сделать немножко супергероями. Помните, Бэнкси нарисовал тогда свою картину, где у ребенка в мусорной корзине валяются всякие бэтмены и супермены, а он вместо них играет медсестрой в плаще. Но первый раз – это все-таки всегда первый раз. Потом пошла вторая волна, и произошла рутинизация подвига. С моей точки зрения, они герои. Люди же, которые находятся в естественной установке «в больнице меня вылечат, я пойду душ приму», ведут себя так: «Я попал к вам, давайте что-то делайте». С их точки зрения, это, наверное, не подвиг – это вообще ничто, такая рутина.

А медики, думаю, несколько расстроены тем, что сначала их вознесли, а потом снова забыли. Вообще роль людей труда в этом мире невысокая, незавидная, совершенно непрестижная. В современном обществе, где какой-нибудь блогер в Instagram, вертясь перед зеркалом, зарабатывает в 10–20 раз больше врачей, какова их роль? Работающие люди – какие-то фрики непонятные, которые фигней занимаются вместо того, чтобы в Instagram запилить ролик про то, сколько рулонов туалетной бумаги прожжет раскаленный металлический шарик, если его пустить по наклонному желобу. А действительно: может, он 10, а, может, 20 рулонов прожжет и наберет пять миллионов просмотров. Конечно, врачи должны быть в большем почете, чем сейчас.

Но они просто делают свою работу, молодые люди знакомятся, флиртуют и прочее, все на позитиве, девчонки беззаботно хохочут. Даже на их уровне уже далеко не июль 1941-го. Уже ближе к освобождению Киева, и в окопах играет не «Вставай, страна огромная», а «Смуглянка-молдаванка». Героизм и подвиг возможны на коротких дистанциях. Когда дистанция затягивается, все превращается в рутину. И то, что вчера было героизмом, превращается просто в ежедневное делание своей работы. Как сказали бы этнометодологи, doing healthcare: медики не совершают, а рутинно делают подвиг.