Ксения Киселева: «Иерархия в больницах почти военная»

Был второй месяц локдауна, я сидела одна в Питере. Я сама из Москвы, там живет моя семья, но родителям больше 65 лет, а у брата недавно родился младенец, так что я не рискнула к ним вернуться и куковала в одиночестве. Мне требовалось какое-то дело: с финансовой стороной проблем не было (была подушка безопасности), но хотелось что-то делать среди людей, с людьми. Тогда было несколько вариантов волонтерской активности: можно было разносить еду пожилым, сидеть на линии, а еще я прочитала в Facebook, что можно помогать санитарам в ковидных стационарах.

Говоря о шкурном интересе, меня всегда интересовала медицина, но это очень закрытая структура. И я понимала, что скорее всего второго шанса попасть туда в моей жизни не будет, а если он и появится, то нескоро. Так что я хотела попасть именно в больницу. Я начала обзванивать питерские госпитали, спрашивать, не нужна ли помощь. Все говорили, что без медобразования не берут, и только в одной больнице ответили, что рук совсем не хватает, и если я понимаю, на что иду, то меня ждут.

Эту больницу перепрофилировали в середине апреля 2020 года, так что я присоединилась к ним практически с самого начала. В первый месяц моей работы там все постоянно трансформировалось. Непрерывно менялись старшие медсестры, потому что они работали в «чистой» зоне, которая по факту была самой опасной, и у сестер находили ковид. Они только-только успевали вникнуть в происходящее, а уже надо было срочно передавать управление следующему человеку. У нас в отделении за один месяц сменились три старшие медсестры. Во время этих переходов в больнице была полная неразбериха, все были растеряны, и в итоге в нашем отделении сбился режим. У нас шла 12-часовая ночная смена, после нее через сутки наступала дневная, потом было полтора дня отдыха, и мы снова отправлялись на ночную. Это выбивало: ночная смена проще, там даже в СИЗе спать можно, а самая тяжелая – дневная. Как мне объяснили, вначале по правилам должна идти сложная смена, за ней – легкая, а после – двое суток отдыха. Расписание более-менее восстановилось к концу июня, но все уже слегка ушатались. У меня получалось только работать, времени на жизнь вне больницы, да и сил особо не оставалось.

Утренняя смена начиналась в 8 часов, и надо было прийти пораньше, чтобы успеть одеться. Мы заходили в больницу, которая к тому моменту превратилась в аналог военизированного учреждения: все сотрудники должны были проходить через срочно оборудованное валидаторами КПП. А в первые недели еще был дополнительный полицейский барьер, потому что тогда в больнице лежали заключенные.

Мы расходились по корпусам к своим санпропускникам. Первым делом нам выдавали форму, она была двух типов. Теплую хлопковую пижаму получали медики из «красной» зоны, потому что она была более-менее дышащая. А те, кто был в «чистой», работали в форме из полиэстера. Хлопковая заканчивалась быстро, и если сотрудник по какой-то причине опаздывал, ему доставался полиэстеровый костюм, поверх которого надо было надевать СИЗ. Так что к концу рабочего дня этого человека можно было просто выжимать.

Мы получали форму, переодевались, из своих вещей на нас оставались только резиновые тапочки и нижнее белье, убирали одежду в шкафчики и шли за СИЗами. Работать в них было непривычно и очень жарко. Чтобы надеть СИЗ, надо было отстоять очередь, потому что одновременно в каморке для переодевания могли находиться до четырех человек, плюс один-два помогали одеваться. Несмотря на то, что размерный ряд костюмов был достаточно большой, фигуры у всех разные, так что СИЗ приходилось моделировать бумажным скотчем: одним подклеивали капюшон, чтобы не раздувало, другим – штанины, если они были слишком длинные. Нас подписывали маркером, и после этого мы заходили в «красную» зону.

Где-то через полмесяца работы стало понятно, что в «красной» зоне всем необходимо иметь мобильник. Изначально предполагалось, что он будет только у врачей, но студенты, видимо, без мобильников 12 часов чувствовали себя грустно и одиноко, поэтому тоже начали покупать пластиковые прозрачные чехольчики, как для купания. Все начальство в первый месяц большую часть времени проводило либо в «чистой» зоне, где был весь документооборот, либо дома, на карантине, – так что связь с ними была через интернет. Я так понимаю, что и до пандемии использовались чаты в WhatsApp, но не так активно. А тут WhatsApp стал главным способом коммуникации между всеми – и младшим, и старшим, и средним персоналом. Все задачи, требования, даже конфликты (у нас там реально люди орали) проходили через чаты.

Заходя в «красную» зону, мы первым делом проверяли больных с памперсами, с гастростомами (трубка, устанавливаемая в желудок, через которую пациент может принимать пищу. – Прим. авт.), кому-то меняли постельное белье. Если у нас было две санитарки на смену, то мы пополам делили отделение и начинали мыть полы. С медсестрами обычно работали в кооперативе, потому что было очень мало народа, и наши должностные инструкции смешивались.

Через каждый четыре часа надо было менять СИЗы, и мы договаривались, кто пойдет первым, потому что обязательно кто-то должен был все время находиться в отделении. Мы спускались в санпропускник, обрабатывались каким-то дезраствором и вставали в очередь, чтобы снять СИЗы. Потом принимали душ и меняли форму, если сильно промокли. На все уходило 15–20 минут.

Затем шли обедать. На обеде мне больше всего нравилось, что не надо было себе готовить: рестораны привозили первое, второе, третье и компот. Единственное, я не знаю, как они составляли меню, потому что раз в неделю обязательно была немецкая тушеная капуста с пряностями. А нам же после обеда еще пять-шесть часов надо было работать в СИЗах, так что в эти дни мы ходили полуголодными.

У нас был час на отдых, и можно было сидеть в «чистой» зоне, но там стояли всего полтора дивана, которые постоянно были заняты, поэтому я валялась на скамеечке во внутреннем дворике. Затем мы возвращались, надевали СИЗы и вновь уходили в «красную» зону.

Я заметила, что иерархия в больнице почти военная, а подчинение является системообразующим, онтологическим. Есть подчинение горизонтальное по старшинству: сестра-хозяйка – санитарки, старшая медсестра – медсестры, и есть вертикальное: от старшего к младшему персоналу. Еще существует подчинение внутри структуры больницы: есть главный врач, есть заведующие отделениями и т. д. Главная проблема первой волны ковида была в том, что по ряду причин эту иерархию стало сложно соблюдать, она была почти стерта – пришло много новых людей, а у начальства не получалось наладить коммуникацию. Началась большая смута, и все заработало только, когда была восстановлена структура и иерархия.

Отделение, в котором я работала, раньше было хирургическое. С началом пандемии всем пришлось резко сменить свой профиль работы и перестроиться под ковид. Большое количество младшего и среднего персонала по разным причинам отправили на карантин. На принудительную изоляцию ушли люди в возрасте, потом кто-то сам отказался по состоянию здоровья, например беременные, еще была группа людей, которые не захотели работать с инфекционной болезнью. Все относились к этому лояльно, не считали ушедших дезертирами, которые бросили коллег.

Оставшийся персонал перетасовали, всех одели в одинаковые СИЗы. Получилось так: никто друг друга не знает, никто никого не узнает, начальства, которое бы как-то систематизировало происходящее, физически на месте нет, а работать надо. Была полная неразбериха: приходилось бегать, искать, чем заняться, самому расставлять степень приоритетности задач.

Людей не хватало. Например, на смену была одна санитарка и две медсестры, это очень мало. И всем надо было самим решать, что делать в первую очередь, что – во вторую, а кто справлялся хотя бы с самыми базовыми вещами, шел помогать остальным. Ну и начинались интриги, разборки, конфликты, перекидывание самой неприятной и тяжелой работы друг на друга.

Еще в стационаре намешали людей из разных отделений, и у всех немного отличался функционал. Со мной в паре работала санитарка, которая до этого работала процедурном кабинете, а это достаточно привилегированная работа, она до пациентов даже не должна была дотрагиваться. И поэтому в какие-то моменты она по привычке скидывала работу на медсестер, например, отказывалась менять калоприемники (мешки для фекалий, который крепятся к стоме – отверстию в брюшной полости, сформированному хирургическим путем после удаления всего или части кишечника. – Прим. авт.).

В том отделении, где я работала, инфекционка воспринималась как отдых, потому что в обычное время у них была огромная загруженность – раньше у медсестер и санитарок были 24–48-часовые смены. Единственное, многие боялись заразиться, но в то же время была уверенность в защите СИЗов.

Ну и надбавки – это вам не баран чихнул. Эти деньги в основном уходили на домашних, которые не могли работать во время локдауна. Например, девочка жила одна с матерью, мама в локдаун не работала, и надбавки шли на восполнение вынужденной безденежности, погашение текущих кредитов. А те, кто не был обязан кого-то содержать, изучали финансовую грамотность, чтобы понять, куда инвестировать деньги. Студенты по ночам сидели и читали всякие сайтики разной степени грамотности: какой лучше открыть счет, в каком банке, во что вкладываться, а во что – нет.

В первое время профилирование инфекционных больниц соблюдалось слабо, и пациенты были очень разнообразные. К нам направляли людей из психдиспансеров, еще были бомжи, которых раньше отвозили в другую больницу, но в пандемию все перемешалось. Бомжи пытались воровать наркотические препараты, бегали голыми по коридорам, их надо было ловить. Но самая большая проблема была с людьми с припадками: непонятно было, как к ним подходить. У них были приступы, которые нужно было как-то купировать, мы звали врачей, а те звонили коллегам проконсультироваться.

В первую волну в основном болели люди с иммунодефицитом: пожилые, инвалиды, бомжи и еще те, кто только вернулся из-за границы. Все они лежали в одном отделении, в одних палатах. По сути, это был такой социализм, которого бы без ковида никогда не случилось.

Обучения у меня как такового не было. Через некоторое время после начала работы мы сдали небольшую денежку на формальный курс по работе в «красной» зоне, и нам выдали сертификаты. Но я достаточно быстро влилась и в коллектив, и в функционал.

Я была готова ко всему и знала, что, если нужно будет менять взрослому человеку памперсы, меня не вывернет наизнанку. Если надо будет отдирать присохшую кровавую простыню или если человек будет умирать, меня это не шокирует. Я понимала, на что шла. Но физическая работа очень утомляла, и, оказалось, что обычно работать санитарами идут женщины от 40 лет, и конкретно в этой больнице работает Новгородская область. Приезжают женщины из деревень на несколько дней, потом уезжают домой, там что-то поделают и возвращаются. Так что у них немного другая физическая подготовка.

Кстати, многие из тех девчонок и мальчиков, которые учились в медицинском и проходили практику в «красной» зоне, говорили, что они в больницу точно работать не пойдут, они на это насмотрелись, им хватит. Кто-то потом ушел медсестрой в стоматологию, кто-то – в косметологию. Им было тяжело: это были 20-летние девочки и мальчики, которые фактически впервые столкнулись с работой в больнице и сразу в очень жесткое время.

Своим коллегам я сразу говорила, что провожу включенное наблюдение. Я никогда не скрывала, кем работаю, где учусь. Если я записывала на диктофон, то об этом говорила. Я в основном общалась с теми, с кем работала плечом к плечу. Здесь сыграла специфика работы: смены длинные, особенно ночные. И были часы (с 3 до 5 утра), когда нельзя было спать и надо было находиться внутри отделения, потому что многие больные в это время умирали. Я так поняла, судя по разговорам более опытных санитарок, что это своеобразный «час волка». Поэтому надо было чаще делать обходы, но очень хотелось спать, соответственно, мы сидели и трындели друг с другом, так что был настрой на длинные глубинные интервью.

Я много общалась с санитарками. Оказалось, эта работа, на которой не требуется какое-то образование, а курсы санитаров достаточно быстрые, и их часто спонсирует больница. На такую работу может пойти, скажем, женщина за 40 без карьеры и получать приличную зарплату. Ну, что значит приличную, это прожиточный минимум: обычным санитарам платят примерно 17–19 тысяч рублей в месяц.

Как-то раз одна из санитарок мне рассказывала, как после перепрофилирования больницы у сотрудников взяли тесты, и многие оказались положительными. Так что большую часть младшего и среднего персонала дружно отправили на карантин. А санитарка – из Новгородской области, живет в частном доме, у нее семь детей, она мать-одиночка. И на карантин ее заперли в одном доме с детьми. Два раза в день им звонила местная участковая, уточняла, не выходят ли они на улицу. Больше всего санитарку возмущало то, что это была деревня, все и так знали, что ее семья дома сидит. Когда возник вопрос с едой, участковая сказала, что пусть они сами поищут волонтеров, которые будут покупать еду. И санитарка послала всех на три буквы, решив, что сама детей прокормит. У нее были большие запасы еды, и они как-то продержались полтора месяца. Я так понимаю, что подобная ситуация была у многих.

В начале пандемии в медийном дискурсе коронавирус превратился во врага, а медики – в воинов и героев. Тогда со всех федеральных каналов говорили, что в «красной» зоне проходят бои за жизни пациентов, ведется война с ковидом. При этом подобную военную модель использовали не только в России, но и в других странах. Например, в Китае тоже писали: «Мы без колебания покинули наши семьи и поспешили в Ухань со всех концов страны, чтобы начать битву между жизнью и смертью». И в Англии. «В настоящий момент наша общая насущная задача победить вирус вместе», – говорила герцогиня Камилла в 2020 году.

Я отметила, что военную лексику использовали и сами медики. При этом, чем выше медики стояли в структурной иерархии, тем чаще они сравнивали сотрудников с солдатами, заболевших коллег – с раненными, пандемию – с войной, процесс работы – с боем, СИЗ – со снаряжением, лекарство – с оружием, а столовую в какой-то момент даже камбузом называли.

Думаю, это связано с тем, что медицинская система и армейская структура сильно пересекаются. Медицинское общество иерархично, замкнуто, к тому же почти у всех медиков есть военная обязанность, это тоже накладывает отпечаток. Так что военная лексика там была всегда, просто во время пандемии сильнее проявилась.

Еще я заметила, что билборды с медиками, висевшие по всему Питеру, к 9 мая заменили на точно такие же, только с ветеранами. Они были созданы по одному шаблону, висели на тех же остановках. Потом в Питере сделали спонтанный мемориал погибшим от ковида медикам (тогда, в первую волну, по отношению к медикам использовалось именно слово «погибшие»). На строительной сетке забора люди вешали таблички с фотографиями медиков, и туда приходили родственники, друзья, переболевшие, они писали какие-то записочки, оставляли цветы, приматывали к сетке одноразовые маски как георгиевские ленточки. И эти таблички были сделаны по шаблону как таблички для «Бессмертного полка».

Была одна очень впечатлившая меня история про героев. Было воскресенье, я утром пришла на работу. Предыдущая субботняя смена была совершенно ужасная, и я себя все утро уговаривала, что эта будет точно лучше – чтобы просто выбраться из дома. Зашла в палату и первое, что увидела, – бомжа, свалившегося с кровати. Этот голый здоровенный мужик истекал всеми жидкостями, включая какую-то зеленоватую слизь изо рта, хрипел, и так пах, что мне даже через респиратор стало плохо. Я к нему подошла, не понимая, как мне его поднимать, и в тайне надеясь, что это все как-то само решится и исчезнет, а он схватил меня за ногу. И в этот момент пришли врачи с обходом, их было пятеро, десять рук, они мне помогли перетащить мужика, поставили ему стому и помогли прибраться. А напоследок один из врачей хлопнул меня по плечу и сказал: «Здесь нет героев, здесь только мы».

Среди медиков, с которыми я пересекалась, прослеживался отказ от героизации своей работы. Коллеги говорили, что на заводах люди тоже подвергают свое здоровье опасности, только там гораздо более тяжелая работа. При этом свои материальные премии считали заслуженными.

Еще был один момент, который я поймала, связанный с привилегированным статусом: девчонка в шутку жаловалась, что живет далеко от госпиталя, ей надо ехать на метро 40 минут, а дальше – 20 минут на автобусе. И вот когда был локдаун, было лучше – она ездила в пустом транспорте, потому что как медик она имела право ходить на работу, а все остальные – нет.

В июле 2020 года, когда я уже заканчивала работать, обратила внимание, что военная модель начала потихоньку исчезать. Героический флер в медиа спал, хотя медики продолжали заниматься ковидом. И на смену военной лексике внутри вернулась обычная медицинская, то есть система стабилизировалась, и работа стала рутиной.

У меня создалось впечатление, что постепенно в моей больнице произошла нормализация жизни, все встало на свои рельсы. И в какой-то момент я стала лишней: медики начали чаще обращать внимание, что я инородный элемент, они спрашивали, что я тут делаю, зачем сюда пришла. А первый месяц этот вопрос вообще не задавался, хотя я никогда не скрывала, откуда я, просто всем было не до меня.

Я точно не знаю, как происходили следующие перепрофилирования больницы, но, мне кажется – я надеюсь – легче, потому что уже была создана система работы в таких условиях. Там все нормализовалось.

Еще, благодаря этому опыту, я поняла, что сделала правильно, когда не пошла в медицинский: мне сложно выдерживать моральное давление при работе с пациентами, к тому же, у меня большие проблемы с существованием в больших четко структурированных корпорациях, это не моя система жизни. Там случались всплески агрессии внутри коллектива и разные перегибы власти. Стороннему взгляду может показаться странным то, что медсестра, если она вдвое опытнее доктора и видела эту болезнь тысячу раз, обязана исполнять распоряжения врача, даже если он, по ее мнению, явно косячит. С точки зрения привычной социальной жизни, это не очень здоровое поведение. Хотя, конечно, в нашем обществе к этой модели прибегают очень часто и не только в медицинской сфере.

Каждый день в больнице происходило что-то тяжелое, и у меня была сильная потребность как-то выговариваться. Но я быстро обнаружила, что никому из своего ближнего круга я не могу об этом рассказать – людям некомфортно слушать про эту сторону жизни. И тогда я решила пойти к психологу, но в Питере выявилась огромная проблема с психологической помощью. Все было переполнено, и даже к каким-то сомнительным диванным психологам стояли огромные очереди на запись, система явно не справлялась. Сначала я думала воспользоваться героическим флером своей работы и найти бесплатного специалиста – подобными предложениями тогда пестрели социальные сети, – но не смогла: психологи либо не отвечали, либо говорили, что у них нет времени. Потом я стала искать психолога за деньги, но и это оказалось сложно: была большая очередь, и я с моим безумным графиком не вписалась в рабочий день психотерапевта. Так что пришлось обратиться к старому методу ведения полевого дневника, описывая там своеобразный «культурный шок». И когда я закончила работу в больнице, и надо было как-то это все осмыслить, начала писать статьи в качестве психологической разгрузки.

Ребята, которые работали в больнице годами, говорили, что это одна из причин, почему у них так мало друзей за пределами медицинского круга: с родителями и друзьями из других сфер о работе не поговоришь – нагружать их этим не хочется. Я читала исследование о том, почему мы любим медицинские сериалы, и там было описано, что нам нравится смотреть на медицину издалека в развлекательной форме, а в обычной жизни никто не любит туда соваться. Никому неохота слушать истории о рутинной смерти или о борьбе за жизнь, максимум, готовы к байкам о чем-то необычном от знакомых медиков.

Когда я работала в больнице, то тесно общалась с медсестрами и со студентами (будущими медсестрами). Я поддерживала связь с ними и после ухода, но выпав за пределы общей темы интересов, постепенно наше общение сошло на нет, потому что нам стало просто неинтересно. Медицина очень замкнутая структура еще и потому, что там очень насыщенная жизнь внутри, и очень много всего происходит. Люди там живут, вкалывают, и человеку со стороны сложно за этим поспевать, быть в курсе их дел, а на пустые разговоры с приятелями у них чаще всего нет ни времени, ни сил, ни желания.