«Мы старались при помощи исследований фиксировать новый опыт и проблемы, с которыми сталкивались люди»

В рамках Проекта коронаФОМ многие исследователи обращались к новой, непривычной тематике. Стало ли исследование российской пандемической повседневности вызовом для вашей команды?

Артем Рейнюк: Мы подробно рассказываем об этом во введении к книге, но попробую резюмировать, в чем, собственно, заключался вызов и как мы с ним справлялись. Если припомнить, как развивалась ситуация в начале пандемии, весной 2020 года, становится ясно, что плотность событий была невероятной. Задать хороший и сфокусированный исследовательский вопрос в положении, когда любая информация устаревала ежедневно, было крайне тяжело, а зацепить какие-то фундаментальные социальные тренды казалось и вовсе невозможным. Поэтому мы шли по пути хронистов – старались при помощи исследований фиксировать новый опыт и проблемы, с которыми сталкивались люди в пандемической повседневности. Собственно, это решение фактически является смысловым скелетом книги: обратиться к «жизненным мирам» россиян при помощи опросных методик и зафиксировать их ответы о том, что происходило с ними в разных сферах жизни – в работе, семье, образовании. Судить о том, удалось ли нам с этим вызовом справиться, предстоит читателям.

Исследование затрагивает важнейшие темы: дистанционное образование, вакцинацию, новые гигиенические практики. Были ли другие темы, которые вы хотели бы включить в исследование?

Артем Рейнюк: Конечно, такие темы были, однако наши ресурсы небезграничны. Например, в главу о массовой вакцинации в России буквально напрашивался сюжет о том, как она воспринимается врачами. Почему напрашивался? Наш анализ позволил обнаружить, что мнение знакомых врачей могло определять установки россиян по отношению к вакцинации. Но, к сожалению, в тот момент мы не были готовы провести еще и крупный репрезентативный опрос российских врачей – это отдельная, крайне сложная работа, к которой мы подступаемся только сейчас.

Кроме того, наши исследования того, как ковид отразился на сфере работы можно было бы развить, например, в таком ключе: попытаться разобраться, как обстояли дела в организациях, которые в период нерабочих дней функционировали в прежнем режиме. Интересно было бы узнать, как работники таких организаций относились к санитарным ограничениям, саботировали ли их, или, напротив, тщательно соблюдали, как они объясняли себе происходящее. Какие-то темы можно было бы изучать иначе: например, в духе этнографических исследований домохозяйств с использованием видеоданных. То есть, анализируя видеозаписи из домов участников исследования, разбираться, что в них происходило во время пандемии. Такой подход позволил бы расширить наше описание в рамках сразу двух сюжетов: можно было бы углубиться в детали пандемического быта россиян, а также уловить практическую специфику школьного дистанционного образования. В общем, почти любую тему, которую мы прорабатывали, можно было бы развивать. Влияние пандемии на социальную реальность было слишком мощным – невозможно объять необъятное. Приходилось выбирать.

На взгляд непосвященного, суть аналитической работы – заставить цифры говорить. И говорят они порой удивительные вещи. Например, что тревожность на пиках пандемии снижается, а ковид-диссидентов не становится меньше. Что еще удивительного рассказали вам цифры?

Григорий Кертман: В нашем случае суть аналитической работы – не только в том, чтобы, по вашим словам, заставить цифры говорить, но еще и в том, чтобы добыть говорящие цифры, то есть задать правильные вопросы, ответы на которые смогут объяснить происходящее. Мы спрашиваем, например, кто охотнее вступает в споры о вакцинации – ее сторонники или противники? И респонденты неизменно, в каждом опросе втрое-вчетверо чаще отвечают, что противники вакцинации ввязываются в такие споры охотнее сторонников, чем утверждают обратное. Причем это мнение, основанное на собственном опыте участников опросов, преобладает во всех социально-демографических группах. Причины такой диспропорции более или менее очевидны (читайте книгу), как и ее следствия: целенаправленные усилия властей по пропаганде вакцинации уравновешиваются стихийной «контрпропагандой» в среде повседневного общения наших сограждан.

А еще мы обнаружили такое любопытное противоречие. Те, кто вакцинировался или планирует сделать это (на момент опроса, проведенного в октябре 2021 года, – 58% россиян), гораздо чаще заявляют, что осуждают не собирающихся вакцинироваться (а таковых на том момент – 26%), чем последние, по их словам, осуждают вакцинированных. Причем контраст разительный: в целом не намеренных вакцинироваться осуждают за их позицию 19% россиян, а вакцинированных – только 1%. Но при этом непосредственно сталкивались с непониманием и критикой окружающих 34% вакцинированных и только 13% не намеренных вакцинироваться. Правда, рассказ об этом противоречии, многое объясняющем в драматургии прививочной кампании, в книгу не вошел – оно обнаружилось, когда она уже ушла в печать.

Артем Рейнюк: Я уверен, что в каждой главе книги любой читатель сможет найти минимум две-три любопытные и даже в какой-то мере неожиданные цифры. Например, если вспомнить времена первого локдауна (апрель 2020 года), когда относительно большая доля россиян была вынуждена столкнуться с удаленной работой, лишь треть (36%) удаленщиков позитивно оценили новый опыт, остальным же этот формат работы не понравился. Понятно, почему так произошло: введение нерабочих дней заставило перейти на удаленку даже тех работников, чья работа не предусматривает этот формат занятости – отсюда и негатив в оценках. Кстати, через год доля хорошо относящихся к удаленке выросла до 54% – за счет того, что люди, вынужденные в начале пандемии перейти на нее из-за общего режима нерабочих дней, вернулись к привычному формату работы. Остались на удаленке лишь работники из наиболее приспособленных к ней отраслей.

Да, переход на удаленку стал одним из наиболее значимых изменений, затронувших в том числе ФОМ. Расскажите, пожалуйста, о вашем личном опыте. Какие плюсы и минусы, на ваш взгляд, имеет этот формат?

Евгения Закутина: Мой опыт оказался достаточно своеобразным. Весной 2020 года я была в декрете с маленьким сыном, и переход нашей компании на удаленку позволил мне вернуться к работе – в обычных условиях вряд ли бы это произошло так скоро. К тому же при удаленной занятости более удобным и логичным оказался переход от менеджерской позиции к должности аналитика. Я давно об этом задумывалась, но без дополнительного внешнего стимула этого могло бы и не случиться. Таким образом, рассуждая о своем опыте работы в дистанционном режиме, я отталкиваюсь не от позиции работы в офлайне, а от позиции довольно продолжительного отсутствия работы, поэтому проводить параллели с нашими респондентами мне сложновато. В то время как в качестве главного недостатка удаленки (как в первую волну опроса, так и год спустя) большинство респондентов называли отсутствие живого общения с коллегами, я, наоборот, наконец смогла отчасти восполнить накопившийся за время декрета дефицит общения с внешним миром (пусть и в формате совещаний в Teams). Среди плюсов многие называли возможность работы в комфортной обстановке – мне же с ностальгией вспоминался офис, где мне очевидно было бы спокойнее и тише, чем в компании активного младенца. Впрочем, спустя почти два года работы в удаленном режиме эффект рутинизации и нормализации, о котором мы тоже пишем в книге, очень чувствуется, и справляться с рабочими задачами удается вполне эффективно, несмотря на то что рабочая жизнь по-прежнему тесно переплетается с бытом.

Артем Рейнюк: У меня впечатления двоякие. С одной стороны, я ко всему уже привык и даже не могу вспомнить, как это, собственно, каждый день ездить в офис. С другой стороны, трудно назвать мой режим рабочим днем – пиковые часы продуктивности приходятся на промежуток между 23:00 и 05:00 (и кстати, так не только у меня: минимум несколько моих коллег работают примерно так же). Сами понимаете, с таким расписанием я больше похож на игрока в покер, который живет по американскому времени, чем на аналитика опросной фабрики. В общем, все сложно!

Продолжая тему личного опыта: как известно, люди склонны полагаться на него больше, чем на статистику. Читаешь, что 94% респондентов утверждают, что носят маски в общественных местах, а спускаешься в метро и видишь, что в маске хорошо если каждый третий. Насколько тяжело было абстрагироваться от личного опыта при анализе данных?

Константин Глазков: На мой взгляд, абстрагироваться от личного опыта не надо. Как раз личный опыт порой и позволяет скорректировать интерпретацию собранных данных. Пример с масками здесь очень кстати. Действительно, согласно нашим опросам, доля соблюдающих масочный режим на протяжении всей пандемии не опускалась ниже 80%. Однако все мы понимаем, что эта цифра не отражает действительности. Люди отвечали, что они носят маску, но нужно было понять, что это значит. Когда мы обратили внимание на разрыв между личным опытом и данными, мы разработали более чувствительный инструментарий, который отчасти позволил деконструировать различные ситуации ношения масок. Оказалось, что если говорить о транспорте, то доля носящих маску снижалась до 65%, а если – о работе и учебе, то и вовсе до 49%. Этот пример не означает, что интерпретация должна идти на поводу у личного опыта, однако правдоподобность остается одним из важных критериев восприятия данных.

В книге неоднократно подчеркивается, что на распределение ответов на разные вопросы влияют в основном возраст респондентов и источники информации (выбор которых тоже зависит от возраста). Объясняется ли эта дифференциация разницей в советском и постсоветском менталитетах или чем-нибудь еще?

Григорий Кертман: Разумеется, помимо поколенческих различий, обусловленных тем, что социализация их представителей происходила в разные исторические периоды, есть и различия сугубо возрастные. Применительно к тематике пандемии и вообще к вопросам, так или иначе связанным со здоровьем, это очевидно: молодые люди, как правило, здоровее пожилых, реже обременены хроническими заболеваниями, меньше имеют дело с медицинскими службами – совершенно независимо от того, когда и при каком общественном устройстве они социализировались. Это сказывается и на отношении к вопросам здоровья. Но проблема в том, что в каждом конкретном случае трудно сказать, чем именно определяется (или чем определяется в большей мере) то или иное различие между респондентами, принадлежащими к разным возрастным когортам: сугубо возрастными или поколенческими (грубо говоря, «биологическими» или «социальными») факторами. То есть предполагать-то можно, а доказать невозможно, ведь у нас нет «контрольных групп». А что касается разницы между советским и постсоветским менталитетами, то она, конечно, значима и, действительно, многое объясняет, но не надо представлять это таким упрощенным образом, будто советский менталитет присущ только людям, выросшим в советские времена. Многие его сущностные черты, характеристики воспроизводятся в младших поколениях, особенно – за пределами мегаполисов. Но это большой отдельный разговор.

В книге используются в основном данные опросов. Однако данные интервью, например, с учителями тоже используются. Расскажите, пожалуйста, подробнее об этой части работы.

Александра Боброва: После первого локдауна мы провели опрос родителей, чьи дети на тот момент учились в школе. По его результатам быстро стало понятно, где концентрируются самые заметные социальные сдвиги. Логично, что наиболее компетентным проводником в этот «пересобирающийся» школьный мир стали учителя. Опрос как метод тут не подходил: требовались более тонкая настройка, импровизация и, главное, понимание эмоционального состояния говорящего. Мы проинтервьюировали 14 учителей. Причем главным критерием отбора информантов стала техническая оснащенность школ, в которых они работали. Среди информантов были и сельские учителя, у которых не было даже гарнитуры для проведения дистанционных уроков, и учителя элитных московских школ, которым купили планшеты и стилусы для удобной проверки домашних заданий. Самой массовой категорией стали учителя в крупных городах, где инфраструктура формально позволяла проводить дистанционные уроки, однако обслуживать технические средства учителям приходилось самостоятельно, несмотря на отсутствие навыков.

Уже в начале бесед становилось понятно, для кого удаленка стала заманчивым вызовом, а кто работал в режиме «лишь бы все это кончилось». В то время как учителя элитных школ совместно с детьми создавали виртуальные тематические доски и заводили Instagram-аккаунты для внеклассного общения (в них школьники читали друг другу книги на ночь, например), сельские учителя пытались разобраться, как зарегистрироваться на платформе «Учи.ру». В элитных школах дети начинали день с онлайн-зарядки, в сельских – учителя несколько дней дожидались выполненных заданий от учеников в виде фото в WhatsApp. И таких деталей, которые делают видимым неравенство обычных и элитных школ, мы заметили довольно много. Кроме того, в книге представлено не просто описание исследуемой ситуации, но и даны рекомендации, как эффективно проводить дистанционный урок. Впрочем, есть те, кому эти советы не принесут пользы: среди информантов были учителя, которые под предлогом пандемии стали гораздо меньше работать, организовали себе «невынужденный» отпуск. Это тоже небезынтересный результат исследования.

Пандемия продолжается, а вместе с ней – исследования. Как вы считаете, сейчас легче или сложнее их проводить по сравнению с первыми волнами?

Григорий Кертман: Сейчас сложнее. Поначалу, когда пандемия была каскадом новостей, событий, которые находились в фокусе всеобщего внимания и очень эмоционально переживались людьми, выявлять их отношение к этим событиям, фиксировать изменения в их настроениях, поведении было сравнительно просто. Главная трудность состояла, собственно, в том, чтобы поспевать за переменами: держать руку на пульсе, задавать вопросы раньше, чем они устареют, выделять наиболее значимые и заслуживающие внимания именно в этот момент новости и аспекты пандемической проблематики. Но сюжеты, требующие изучения, были перед глазами и в изобилии – только выбирай.

Потом же, когда пандемия рутинизировалась, превратилась из события в контекст, ушла на периферию общественного внимания, сам объект нашего исследования – повседневность пандемии – утратил четкие границы. Люди адаптировались. Какая задача проще: говорить, допустим, о масках тогда, когда люди воспринимают их как раздражающие и чуть ли не унизительные «намордники», причем одни считают их абсолютно необходимыми из-за неведомой, но страшной болезни, а другие – бессмысленными, или тогда, когда люди привыкли к маскам, снимают и надевают их в общественных местах совершенно рефлекторно, да еще и зачастую забывают их снимать дома? Понятно, что в первом случае извлечь четкие суждения и какую-то рефлексию проще, чем во втором. Да и в целом, когда люди чувствовали, что пандемия радикально изменила их образ жизни, обсуждать весь комплекс вопросов, связанных с этими изменениями, было гораздо проще, чем впоследствии, когда многие ограничения отошли в прошлое, а оставшиеся стали привычным фоном.

Константин Глазков: Добавлю, что сама по себе тема пандемического постепенно девальвируется. Если поначалу актуальность любой темы можно было обосновать по формуле «N во время пандемии», то сейчас, спустя два года, этого недостаточно. Пандемия перестала быть особым временем. Скорее она распадается на множество дискретных событий, после которых общество может пересмотреть свои взгляды на разные аспекты реальности – отношения с государством, социальные контакты, межличностное взаимодействие, заботу о здоровье и т. д.

Последствия пандемии оценить будет сложно, ведь даже в рамках локдауна были зафиксированы сильные изменения в образе жизни людей, что уж говорить о пандемии в целом. Сколько, на ваш взгляд, должно пройти времени после окончания пандемии, чтобы можно было говорить о ее последствиях? И нужно ли о них говорить?

Артем Рейнюк: Мне кажется, о последствиях пандемии говорят вообще все. Да и мы в нашей книге этой темы касаемся, что греха таить. Но вот различные отложенные эффекты сейчас точно оценить нельзя из-за слишком сильных изменений в ткани социальной реальности. Говорить о них тоже надо, но это намного сложнее, поскольку это будут в большей мере спекулятивные гипотезы, чем размышления о реальных последствиях.

Константин Глазков: Мне кажется, лишь со временем удастся увидеть, как пандемия повлияла разные сферы отношений. Но это уже будут не пандемические исследования, а мониторинговые замеры, на которых появятся временные метки, совпадающие с периодом пандемии. Как интерпретировать эти временные ряды, подчинять ли все объяснения принципу «это было в период в пандемии», или пытаться замечать и внепандемические контексты происходившего – другой вопрос, на который нам еще предстоит ответить.

Книга «Образ жизни: как коронаВирус изменил повседневность» позволяет услышать голоса представителей разных социальных групп и тем самым повысить свою интерпретативную рациональность. Какую практическую пользу это может принести?

Константин Глазков: Главная польза, которую можно извлечь, изучая разные социальных группы, заключается в том, что в результате появляется шанс сблизить горизонты восприятия очень непохожих друг на друга людей, отыскать точки пересечения, примирения позиций. Пандемия лишь усилила тенденции разъединения людей, когда приверженцы разных точек зрения перестают слушать и понимать друг друга. В этих условиях внимательное отношение к разным точкам зрения может способствовать выработке новых оснований для взаимного понимания и принятия.

Поделюсь важным результатом исследования, который мы получили совсем недавно. Осенью 2021 года мы изучали то, какой эффект оказывают различные формы принуждения к вакцинации на прививочные стратегии россиян. Выяснилось, что из числа тех, кто сталкивался с принуждением в отношении себя, действительно больше привившихся. Однако среди людей, говоривших, что принуждали кого-то из их окружения, доля не собирающихся прививаться была вдвое больше, чем среди тех, кто о случаях принуждения знакомых не знал. Проще говоря, принудительная вакцинация одного снижает шансы на добровольную вакцинацию остальных. В ситуации необходимости продвижения прививочной кампании этот результат, надеемся, позволит пересмотреть отношение к различным инструментам повышения доли привитых россиян в пользу стимулирующих и просветительских вариантов. Подробнее об этом мы расскажем в нашей следующей книге про вакцинацию.