«Пандемия стала моментом истины – реакции на кризис очень многое рассказали нам о современных обществах»

Насколько серьезные изменения, на ваш взгляд, вызвала пандемия?

Николай Куричев: На мой взгляд, ковид-шок резко форсировал многие процессы, которые в обществе развивались и до пандемии. Но я не вижу, чтобы в результате этого шока возникли принципиально новые тренды – ни в пространственных, ни в социальных аспектах. Все постпандемические сдвиги, на мой взгляд, глубоко укоренены в докризисных трендах. Сдвиг к виртуальной реальности, развитие практик удаленной работы и распределенного образа жизни, поляризацию общества по ценностным ориентациям, по уровню и качеству жизни, рост пространственного неравенства внутри обществ, деглобализацию можно было наблюдать и до пандемии, но во время нее они получили дополнительный импульс.

Почему так получилось? Дело в том, что не только и не столько объективные эпидемиологические характеристики определяют социальные последствия пандемии. На характер ответа обществ на шок и, соответственно, на его последствия решающим образом влияют социальный порядок, идейные ориентиры и ключевые управления. Поэтому шок от пандемии скорее способствовал закреплению обществ в уже имеющейся колее и яркому проявлению сложившихся трендов. Можно сказать, что пандемия стала моментом истины – реакции на кризис очень многое рассказали нам о тех обществах, в которых мы живем.

Очевидно, что на это влияют и скорость распространения коронавируса в связи с ускоренной глобализацией, и рост информационной прозрачности обществ.  Кроме того, современные общества (по крайней мере в более или менее развитых странах) очень болезненно воспринимают риски и человеческие жертвы. Общества в 1960–1970-е годы, по историческим меркам недавно пережившие две мировые войны и готовящиеся к третьей, спокойнее воспринимали человеческие потери. Вспомните программы раннего освоения космоса. По современным понятиям это были мероприятия с запредельным уровнем риска, которые не были бы согласованы сейчас, но были вполне приемлемы 50–60 лет назад. Поэтому риски ковида, по представлениям еще двух прошлых поколений, совершенно не катастрофичны и не требовали столь масштабной реакции, ломающей образ жизни всего населения.

При этом надо сказать, что гуманизация современного общества носит довольно избирательный характер. И возникает вопрос, какого рода проблемы с этической составляющей становятся основанием для формирования политической и социальной повесток, а какие – нет. Например, ковид или изменение климата являются такими основаниями, а проблема массового голода в странах Африки, Азии, Латинской Америки таким основанием не является. Не всегда понятно, как устроен механизм этого фильтра, но в любом случае этот социологический вопрос должен быть поставлен.  

Может быть причина в том, что в случае с ковидом для большинства людей угроза смерти оказалась прямой? 

Николай Куричев: Конечно, многие глобальные проблемы не касаются нас лично и никак нашим сегодня и завтра не угрожают. Ковид же, если не реально, то потенциально, постучался в каждую дверь. Но есть и еще один важный фактор. В современном мире вопрос соблюдения прав человека превратился в одно из ключевых оснований легитимности государства. Делегитимизация любого политического режима начинается с упрека в том, что данный режим не уважает те или иные права человека. Безусловно, права человека надо защищать, но возникает много вопросов.  Первый: кто судьи? Помимо гуманитарной повестки есть много политических, экономических и прочих интересов. И любые субъекты, которые используют флаг прав человека для легитимизации своих действий, руководствуются не только высокими идеями, но и более прагматическими вопросами. Второй и третий вопросы: права каких людей нужно защищать и какие именно права? Всеобщая декларация прав человека ООН – это длинный документ, где этих прав несколько десятков. И постоянно возникает проблема расстановки приоритетов. Она стоит перед любой правозащитной организацией, перед фондами, перед медиасообществом. Какие права каких людей должны стать частью политического и, шире, общественного поля, а какие могут оставаться в тени? В результате в каждой стране появляется собственная система приоритетов, и за место в этой иерархии ведется острая борьба.

При чем здесь коронакризис? Коронакризис породил чрезвычайно острый конфликт разных человеческих прав. С одной стороны, у каждого человека есть право на жизнь и здоровье, в том числе право, чтобы другие люди не наносили ущерб его жизни и здоровью своими действиями или бездействием. С другой стороны, у человека есть право на распоряжение собственным телом, на свободу передвижения, на принятие информированных медицинских решений. Эти права вступили между собой в драматическое противоречие, что вызвало острые общественные дискуссии и конфликты.

Появились ли в результате пандемии новые акторы, группы по интересам, отстаивающие тот или иной набор прав? 

Николай Куричев: В ходе коронакризиса резко выделились консервативные по своим ценностям и ориентациям группы, категорически не принявшие идею вакцинации. Они и до пандемии фундаментально не соглашались с позицией государства относительно ключевых трендов развития, а сейчас находятся в оппозиции к модерному обществу вообще. Речь идет, например, о сообществах ортодоксальных евреев в Израиле или радикальных консерваторов в США, фундаменталистских религиозных группах в России и многих других странах.  

Удивительно то, что, помимо массовой оппозиции к надзорным мерам, возникло противоположное общественное крыло – активной поддержки этих мер и «анти-ковид-диссидентства». Парадоксальным образом люди, которые по многим вопросам придерживаются более или менее либеральных взглядов, внезапно трансформировались в сторонников сурового государственного принуждения, обязательной вакцинации, максимально жестких ограничений в правах тех, кто не желает прививаться.  

Какие еще проблемы актуализировала пандемия? 

Николай Куричев: Ковид подчеркнул тему надзора как со стороны государства, так и со стороны частных компаний. Джордж Оруэлл писал про Большого Брата, который «следит за тобой», более полувека назад. Но когда в Москве стали выписывать штрафы за выход из квартиры, то литературный вымысел стал прозой жизни. И многих людей это очень напугало. Государство и частные компании в последние 20–30 лет вследствие информационной революции сосредоточили у себя фантастическую информационную власть. А ковид кардинально расширил представление о границах возможного – за несколько недель были введены практики надзора, санкций, штрафов и принуждений, распространившиеся на миллионы людей и на их повседневные действия. А общества при этом в значительной степени утратили контроль над этими надзорными машинами, даже в той степени, в которой раньше им располагали.

Еще один важный вопрос – отсутствие доверия значительной части общества не только к государству, но и к медиа, интеллектуалам и гражданскому обществу. Люди не воспринимают их как защитников своих интересов или даже нейтральных посредников. Многие воспринимают их как часть машины власти, как инструменты доминирования и подавления – как угрозу для себя. К сожалению, никакие сигналы, разъяснительная работа и просвещение сами по себе эту проблему не решат.

Какие вы видите стратегии ответа на коронакризис? 

Николай Куричев: Условно эти стратегии можно выстроить в хронологическом порядке, хотя они и накладывались друг на друга. Первая – это классическая стратегия карантина. На начальной стадии она помогла замедлить распространение вируса, выкроила для здравоохранения время на подготовку к росту числа заболевших.  Но уже к маю 2020 года стало понятно, что изоляция не помогает – ковид распространяется. Вторая стратегия – это стратегия цифровизации и перевода взаимодействия на удаленный формат. В прошлом году мы внезапно провели общенациональную приемную кампанию в университеты онлайн. Еще 10 лет назад это было бы немыслимо. В условиях же кризиса многие правовые и организационные проблемы, не решавшиеся годами, оказались вполне разрешимыми. Стратегия цифровизации оказалась гораздо более перспективной: ее можно поддерживать не месяцы и недели, а годы и даже десятилетия, она идеально ложится на тренды по развитию технологий виртуальной и дополненной реальности, широкополосного интернета, распространения видеосвязи. В результате пандемии Zoom освоили миллионы людей, которые до этого и не знали о существовании такой программы. И здесь явно наблюдается необратимость изменений. Например, в высшем образовании многие процессы ушли в онлайн навсегда. 

Третья стратегия, связанная с предыдущей, но не тождественная ей, – стратегия дисперсии. Это стратегия массового выезда из больших городов на менее заселенные территории с гораздо менее интенсивным государственным контролем, к тому же туда ковид добрался позже.

В начальной фазе кризиса привлекательность жизни в них резко упала, но после снятия ограничительных мер также быстро восстановилась. В малых и средних городах, в сельской местности ковид-шок распространялся медленнее, но там его последствия преодолеваются значительно тяжелее из-за менее адаптивного рынка труда, плохого состояния дел в здравоохранении, слабой инфраструктуры. В Москве более высокая вероятность заболеть ковидом, но и шанс вылечиться тоже выше, потому что медицина намного лучше, чем в малых городах. Ковид в целом подчеркнул дифференциацию жизненных шансов в зависимости от места проживания. И долгосрочным последствием будет усиление пространственной поляризации. Хотя сравнительно небольшая группа людей перейдет на распределенный образ жизни.  

Помимо самих стратегий, есть еще и субъекты этих стратегий. А они оказались крайне централизованными. Даже в начале пандемии федеральная власть делегировала региональной ответственность за положение дел в регионах, но не полномочия и ресурсы. Не меньшую роль в процессах гиперцентрализации и стягивания экономически активного населения в Москву играют компании. Благодаря интернет-революции многие процессы автоматизированы и привязаны к облачным платформам. Обслуживание, поддержка и разработка таких платформ требуют высококвалифицированных кадров. А у 70% таких компаний головные офисы расположены в Москве и Подмосковье. В регионах остается некое представительство, которое только выполняет указания сверху. То есть экономика и в корпоративном сегменте централизуется, а пандемия придала этому процессу новый импульс.

То есть вместо появления глобальной деревни происходит противоположный процесс...

Николай Куричев: Процесс «второй урбанизации» с опережающим ростом больших городов наблюдается в подавляющем большинстве стран. Но в России он носит одиозные формы, потому что центр стягивания всего один. Что для страны таких размеров и с таким большим населением ненормально.  

Здесь возникает любопытный парадокс интернет-революции: казалось бы, глобальная доступность Сети позволяет работать и общаться из любой точки мира, и это должно сократить преимущества больших городов. Но фактически в последние десятилетия все процессы шли в противоположном направлении. Почему? Дело в том, что интернет позволил автоматизировать хорошо формализованные сферы деятельности – промышленность, стандартные услуги типа тех, которые оказывают кол-центры. Однако во всех сферах, где есть взаимодействие «человек – человек», особенно связанных с креативными индустриями, цифровизация идет намного хуже. А поскольку доля занятости в этих сферах и доходы увеличиваются, а в тех сферах, которые могут быть вынесены за пределы больших городов, наоборот, уменьшаются, то в целом преимущества больших городов растут.

Первое ограничение – для развития такой технологии потребуются сети новых поколений, как минимум пятого или шестого. Каждое следующее поколение мобильных сетей использует более высокие частоты, а значит, более короткие волны. То есть сигнал базовой станции распространяется на все меньшее расстояние. Таким образом, на одной и той же территории развернуть сети следующего поколения становится все дороже. Само оборудование тоже становится дороже. При этом на европейской части России до сих пор не везде присутствует даже базовая мобильная связь формата GSM. Например, если ехать на поезде «Сапсан» из Петербурга в Москву, то где-то между Тверью и станцией Бологое мы окажемся на участке, где мобильный телефон не ловит, и это на железной дороге между двумя крупнейшими городами страны. Можно предположить, что до подавляющего большинства сельских населенных пунктов и малых городов мобильные сети старших поколений не дойдут никогда. Соответственно, это сформирует основу новой формы неравенства – цифрового. В Москве обеспечить покрытие 5G смогут, а уже в Московской области – вряд ли. Это означает, что все современные форматы деятельности, связанные, например, с интернетом вещей и виртуальной реальностью, будут локализованы на территориях, где эту деятельность выгодно разворачивать экономически – в крупных городах, на дорогих курортах, в hi-tech-кластерах. 

Второе ограничение – это задержка сигнала, потому что скорость света – это конечная величина. Одна миллисекунда – это расстояние в 300 километров. Для достижения виртуального эффекта присутствия задержка сигнала должна находиться в пределах 10–20 миллисекунд. То есть в масштабах планеты Земля эти эффекты задержки становятся очень ощутимыми. Ни один кабель не идет по прямой, поэтому высокая виртуальность присутствия человека из Австралии в Москве в режиме реального времени никогда не будет функционировать полноценно в силу фундаментальных законов физики. 

А если мы добавим время на обработку сигнала на входе и на выходе, то мы поймем, что в будущем возникнут цифровые агломерации – пространства с критическим ограничением в размерах – от 100 до 500 км в диаметре, в пределах которых смогут функционировать интернет вещей, высокая виртуальность и прочие передовые технологии. Некоторые страны Европы попадают в такую зону почти целиком, а в нашей стране, видимо, возникнет несколько агломерационных зон – Москва, Санкт-Петербург, черноморское побережье, Среднее Поволжье, может быть, Средний Урал и часть Сибири.  

Третье ограничение – люди существа телесные, и многое в социальном взаимодействии, в доверии, в неформальных связях основано на тактильных сигналах, на ощущении коллективной работы, на всем том, что в виртуальное пространство почти невозможно ввести. И существует много телесных практик – спорт, медицина, танцы, в которых сымитировать эффект соприсутствия будет крайне сложно.  

Четвертое ограничение – всеобщая цифровая прозрачность. И в таких условиях вести серьезные переговоры онлайн будет неосмотрительно. Мне кажется, что города смогут предоставлять функцию приватности, имея помещения, полностью защищенные от удаленного контроля, чтобы реализовать естественное право людей поговорить тет-а-тет. 

Какие географические различия проявились в течение пандемии?

Николай Куричев: На глобальном уровне первое, что бросается в глаза, – это совершенно особая ситуация в Восточной Азии. Страны этого региона единственные смогли эффективно реализовать карантинную стратегию. Ни в странах Европы, ни в США, ни тем более в России ничего подобного не получилось, хотя технологические возможности, казалось бы, в целом сопоставимы.   

С чем это связано?

Николай Куричев: Первый фактор, который влияет на соблюдение правил противоэпидемиологической безопасности – это доверие, не только к властям, но и к общественным институтам, медиа, институтам гражданского общества, базовое доверие к людям вокруг. Второй фактор – это солидарность. В России призыв вакцинироваться с позиции солидарности работает очень плохо. Третий – это российская привычка жить в условиях высокого риска с очень коротким горизонтом планирования. Это культурное явление, восходящее еще ко временам аграрного общества. Большая часть территории нашей страны – это зона рискованного земледелия с регулярными неурожаями. Что-либо планировать в таких условиях крайне затруднительно, в любой момент может наступить форс-мажор. Эта черта только укрепилась в ХХ веке из-за целой серии общественных потрясений, которые во многом обесценивали предыдущие усилия и достижения. А ковид – это ситуация, когда необходимо «купить страховку», то есть понести некоторые издержки, чтобы избежать риска.  

И четвертый фактор – это новейшая история рассматриваемых стран, их «вчера». Все страны Восточной Азии прошли свои истории успеха. За считаные десятилетия они из состояния отсталости поднялись до уровня развитых стран. Конечно, Китай беднее, чем Южная Корея, Тайвань, Япония, но тем не менее он совершил огромный скачок, который формирует в обществе позитивные ожидания и то самое доверие. При этом модернизация этих стран шла в основном на индустриальной основе, требовала регламентированного взаимодействия между людьми. Российское общество в последние десятилетия живет в посткатастрофическую эпоху: в ситуации краха сперва советского проекта со всеми ценностями и ориентирами, потом – постсоветских надежд (были чрезвычайно высокие ожидания, что можно стряхнуть оковы тоталитаризма и переместиться в светлое капиталистическое завтра). Не говоря уже про революцию, гражданскую войну и две мировые войны. Шрамы от этих событий до сих пор не зажили. И это все оказывает существенное влияние на общественное восприятие любых процессов, в частности на готовность к солидарным действиям.

Как вы объясняете различия в общественных и политических реакциях на пандемию в ее разные периоды? Весной 2020 года при невысоких показателях заболеваемости и смертности у людей были шок и паника, политики выступали каждую неделю. А уже в декабре при статистике, бьющей все рекорды, – рутинная жизнь. 

Николай Куричев: Это говорит только о том, что последствия коронакризиса – в головах. Коронавирус в медицинском смысле – лишь повод, а причины тех или иных реакций носят социальный характер. Сейчас на наших глазах проблема ковида перестает быть той проблемой, которая требует чрезвычайных действий и вмешательства первых лиц государства, перестает быть политической проблемой. Пандемия коронавируса рутинизируется и встает в один ряд с другими проблемами. С одной стороны, невозможно полтора года говорить об одном и том же, с другой – нет конструктивных предложений. Общество вынуждено принять «новую нормальность», а адаптироваться человечество может ко многому.

Однако большую часть времени люди об этом не думают, они заняты текущими делами. А в пандемию все человечество столкнулось с угрозой для жизни. И мне видится в этом параллель с Карибским кризисом, который стал поворотным моментом в холодной войне, моментом взросления элит. Тогда случился благотворный шок, после чего последовали смягчение противостояния и введение его в определенные рамки. Хотелось бы, чтобы из ситуации с пандемией тоже были вынесены уроки – опыт солидарности и коллективного действия. Но пока ничего такого не наблюдается. Наоборот, государства явили абсолютную неспособность сотрудничать, договариваться. Притом что ковид не является катастрофой планетарного масштаба. Что же будет, если мы столкнемся с чем-то более серьезным?

Какие еще исследовательские вопросы актуализирует пандемия?  

Николай Куричев: Во-первых, в начале пандемии бросалось в глаза, что отсутствуют адекватные инструменты моделирования распространения коронавируса – как в целом в мире, так и в отдельных странах. Это новая исследовательская тема на стыке медицинской географии, эпидемиологии и социальных исследований, которая получила колоссальный импульс для развития. Очень хочется, чтобы на основе океана новых статей международное сообщество создало адекватный инструмент, который позволит быть готовыми к следующему подобному шоку. Во-вторых, пандемия предоставила очень много показательных кейсов о территориальной резильентности. Мир в целом меняется быстро, «черные лебеди» прилетают все чаще. Формирование обобщенного понимания, как обществам, государству, бизнесу, муниципалитетам, локальным группам с такими шоками справляться, кажется важным исследовательским направлением. В-третьих, я бы обратил внимание на тему территориального неравенства. Например, Москва без учета нефтегазоносных провинций – самый богатый субъект в стране. Одновременно, по данным Всемирного банка, Москва среди регионов занимает первое место по абсолютному числу бедных. Очень умеренные относительные показатели (в %) выливаются в миллионные абсолютные значения. То есть даже на сравнительно благополучных территориях можно встретить анклавы глубокого неблагополучия. И ковид резко подчеркнул, что стратегия по экономической и социальной изоляции не может нормально работать. Вы можете жить в элитном поселке, летать на дорогие курорты и пользоваться западной медициной, но все равно будете взаимосвязаны с простыми людьми. Иметь на территории страны или города, якобы благополучных и безопасных, анклавы нищеты, бесправия, антисанитарии и невежества в условиях пандемии крайне опасно. 

 Мне кажется, что российское общество пока этот урок не усвоило. Одна из ключевых драм современного мира заключается в том, что возможности, которые открывает экономический и технологический прогресс, используются в недостаточной мере. И ключевые барьеры здесь – это барьеры социальные и когнитивные. Общество не в состоянии вовлечь множество людей в конструктивную в широком смысле слова деятельность, образование, профессиональную работу. Именно в результате этого анклавы неблагополучия и формируются. Это огромная проблема – и исследовательская, и политическая: какие подходы, социальные технологии, инструменты нужны, чтобы проводить такую «инклюзивную» модернизацию?