Оптика различения социальной старости

Пандемия как старость наступила мгновенно. Только наступление ее нельзя было предугадать, на себя примерить. О старости каждый задумывался, видел, здоровался. Но старость всегда была где-то впереди, в неопределенном будущем, которая потом обрушивалась и обрушивала жизнь. И тут, с началом пандемии, независимо от пола, возраста, образования, социального статуса и уровня доходов, привычная жизнь обрушилась. Разве что место жительства немного дифференцировало восприятие. В Москве, Санкт-Петербурге обрушение прошло радикально, в городах-миллионниках – существенно, городах поменьше – чувствительно, деревнях и селах – заметно.

Все стали «стариками», слепыми, глухими, неподвижными. А многие ими уже были: мобильность, зрение и слух не всегда напрямую зависят от возраста. Пандемия позволила увидеть старость, примерить ее на себя, осознать ограничения и возможности. Если эпидемиологически коронавирус – безусловное зло, то социально этот тезис можно поставить под сомнение. Многое в жизни стало видимым, транспарентным, а значит, появился шанс на осознанность и осмысленность этой жизни, такой короткой и хрупкой без каких-либо эпидемиологических угроз.

Потому коллективную монографию «Социология пандемии» можно назвать социологией повседневности, или просто социологией. Речь идет не столько о какой-то чрезвычайной ситуации, хотя как без нее, без чрезвычайного мы жить не привыкли, сколько об обыденном, до поры до времени скрытом, а сейчас вышедшем наружу, представленном.

Структурная, многокомпонентная операционализация повседневной пандемической жизни состоит из трех доменов (с. 34).

Во-первых, пространство жизни: (1) дом как место жительства, (2) дом как место работы, (3) общественные места, (4) рабочие места, (5) места медицинских услуг, (6) места образовательных услуг, (7) места культурных услуг, (8) места торговли, (9) транспорт, (10) места развлечений. В этом списке мне не хватило привычного блока прочих мест, куда бы я поместил места свиданий, любви и страсти, места смерти и прощания, места уединения и одиночества. Возможно, это сломало бы кажущуюся стройной классификацию на медицину, образование, культуру, торговлю и т. д. Но стройность эта мнимая, берущая начало в отчетной документации, а не в жизненных мирах, за которыми уже долгие годы наблюдает Фонд Общественное Мнение.

Во-вторых, межличностные отношения, или роли (в веерных матрицах социолога Симона Кордонского): (1) домочадцы, (2) пожилые, (3) родные, друзья, знакомые, (4) незнакомые. И тут все хорошо, за исключением свернутости категории незнакомых. Все же отношения с ними не сводятся к выполнению или саботажу гигиенических правил. Незнакомые бывают разными, чудными и страшными, смешными и отталкивающими, распоряжающимися и беспомощными. В отношении последних, например бездомных, можно составить отдельную классификацию, выпадающую за рамки привычных незнакомых людей.

Но в этом разделе я вспомнил Кордонского неслучайно. Его команда  Фонда «Хамовники» размышляла в схожем направлении. Но она выделила иные роли, определяющие те самые картины мира и межличностные отношения людей, включенных в эпидемию. Деление иное, по другому основанию, но имеющее отношение к обсуждаемому вопросу. Межличностные отношения в пандемическом мире (по Кордонскому и его коллегам) строятся не между своими и чужими, а между вирусологами, эпидемиологами, терапевтами, организаторами здравоохранения, промысловиками, конспирологами и обывателями. В конечном счете все группы разворачиваются через взгляд обывателями, тот самый мир повседневных интеракций. Конечно, в монографии уделено внимание и другим ролевым группам, например медикам, руководителям корпораций и предпринимателям (с. 35–38), но как-то изолировано, выделенно, а хочется системного, структурного взгляда.

В-третьих, жизненные ресурсы, или формы деятельности: работа, финансы, время, здоровье, психика, будущее. Про будущее можно было чуть подробнее, даже если оно неясно и неочевидно, речь идет о целях, планах, мечтах, том самом, чего лишает не пандемия, а чего лишен человек обобществленный уже давно. Зачем я живу? Ключевой вопрос, ставший очевидным именно в пандемической реальности. И посвятить ему можно куда больше места, времени и сил.

В общем, с ролями как-то не задалось, на мой вкус, чего не скажешь об индикаторах пандемии. Тут нельзя отрицать редкий у нас системный подход, последовательный ряд индикаторов, от концепта к операнду и обратно. Игнорирование болезни, пренебрежение рисками, недовольство происходящим, экономические ухудшения, экономические опасения, нормализация жизни (с. 48) – интегральные индикаторы общего социального мониторинга. Плюс к этому помесячная динамика общественных настроений и поведения россиян: опасение заболеть, оценка распространенности вируса, страхи и предрассудки (с. 67–79), сходства и особенности представлений в разных социальных группах (с. 80–87), эффективность карантинных мер, отношение к мерам (с. 88–95). Плюс к этому детальный разбор ситуации с изоляционными практиками на работе (с. 101–106) и дома (с. 107–111), особенности организации и восприятия дистанционного образования (с. 111–115). Плюс к этому детальный разбор экономических рисков (с. 118–128), выделение наиболее пострадавших групп, оценка материального благополучия бедных, экономически неактивного населения (с. 136–137, 139–140), наблюдение за состоятельными и успешными, до поры до времени успешными (с. 135, 138, 141). Длинные ряды ежедневных замеров – не каждый может похвастать возможностью собрать такое богатство, но теперь каждый может воспользоваться, рассмотреть, помыслить, соотнести с собой. Информационное богатство временных рядов неоспоримо. Смотреть, анализировать и обогащать собственные замеры – рекомендация всем аналитикам, независимо от направления их деятельности.

Больше всех экономически пострадали жители Санкт-Петербурга и юга России. Каким-то чудом избежали коллапса лишь астраханцы, особняком расположены крымчане. А лучшая ситуация – на севере и востоке России, всего-то в 13 регионах: Республике Карелии, Мурманской, Архангельской областях, Республике Марий Эл и Кировской области, Ямало-Ненецком и Ханты-Мансийском автономных округах, Курганской области, Республиках Алтай и Хакасия, Забайкальском крае, Сахалинской области и Камчатском крае (с. 145–146). Почему? Непонятно, даже с подробным изложением операционализации вопросы остаются открытыми. Нужно идти за консультациями к Наталье Зубаревич, общаться с экономическими географами. Хорошая основа для дискуссий, хорошее начало для выработки аргументированной позиции.

Медицинскую проблематику можно назвать специализацией ФОМа. Исследования здоровья начались до пандемии. Такое ощущение, что коллеги знали, если не знали, то предчувствовали. Здоровые, больные, заболевшие и подозревающие болезнь – все смешалось, понятие здоровья стало проблематичным (с. 154–161). Наконец, каждый, независимо от уровня образования, обратил внимание на свое тело, задумался о хрупкости и незащищенности перед внешними угрозами. Много внимания врачам (с. 164–176), но надо еще больше. Аналогичная ситуация с исследованием корпораций, крупного и малого бизнеса, технологических вызовов и ломки формальных подходов в организации труда (с. 180–210). В этих разделах уже больше рассуждений, уникальных кейсов, авторских допущений, больше компенсирующих, как представляется, недостаток данных, нежели обогащающих их интерпретацией.

Особняком расположен партисипаторный проект изучения малого бизнеса (с. 214–234). Не сразу поймешь, идет речь об образовательной среде, переходе в онлайн-формат фокус-групповых исследований или о коллективном волонтерском проекте, социальном эксперименте. Но результат удивительно полон и насыщен новыми идеями и представлениями, что лишний раз подтверждает: исследование – не удел одиночек, пусть и наделенных властными полномочиями и обильно снабженными ресурсами. Качественное исследование – это большая авантюра с распределением ответственности и с добровольным участием, с дискуссиями и образовательными сессиями в свободной, открытой для критики среде. Такого масштаба коллективного действия не по заказу, не через жесткое проектное управление, еще не видел. Случай, выходящий за рамки наблюдений, позволяющий говорить о методологии социальных исследований.

И напоследок – разговоры с социальными мыслителями, с людьми в меру публичными и болтливыми, со мной в том числе. У каждого свой вкус мышления, но тут выбор большой, и можно подобрать релевантный ряд выступлений только для себя, индивидуально, кастомизированно. Мой ряд таков: Анна Темкина, Наталья Зубаревич, Сергей Медведев, Симон Кордонский, Анатолий Вишневский, Борис Докторов, Виталий Куренной, Александр Филиппов. Читал интервью, размещенные на сайте, с удовольствием перечитал выжимки и обобщения в монографии.

«Социология пандемии» – коллективная, мультимедийная монография. Есть на бумаге, в pdf-файле, есть и в Сети, с доступом через гиперссылки, с инфографикой и динамическими рядами. Все связано, все на месте. Нет лишь завершения, финальной точки, и усталости нет, желания все прекратить. Монография позволяет задуматься о жизни как старости, о смерти как смысле, о социальном как значимом, о себе как человеке. Задуматься и преодолеть самую страшную и разрушающую внутреннюю изоляцию, убежденность в понятности, предсказуемости, обыденности нашей жизни. Моей собеседницы, 90-летней женщины, уже нет в живых, а разговор с ней так и не окончен. Теперь я мог бы сказать, что увидел старость не только в глазах своих собеседников, своих родителей, старших товарищей. Я увидел старость вокруг, в своем окружении, в своих впечатлениях и мыслях. И скажу вам, старость – это не так плохо и ужасно. Старость – это не только боль и усталость, но жизнь со смыслом в век непрекращающейся пандемии, если не биологической, то социальной. Мы все – старики, и хорошо бы осознать это как можно раньше. Монография настраивает оптику различения старости, за что огромное спасибо авторскому коллективу и Фонду, не растворившему свое знание в цифрах, интерпретациях и аналитических записках. Большое спасибо за книгу.