• к-Беседы
  • 13.07.20

Полина Колозариди: «Я технооптимист, хотя и очень критична к тому, как мы взаимодействуем с технологиями»

Преподаватель департамента медиа НИУ ВШЭ и координатор Клуба любителей интернета и общества – о роли интернета, онлайн-образовании и несправедливости в условиях пандемии

qr-code
Полина Колозариди: «Я технооптимист, хотя и очень критична к тому, как мы взаимодействуем с технологиями»

Онлайн-образование и неравенство

Радик Садыков: Все лидеры образования в один голос приветствовали переход к онлайн-обучению. Поначалу и студенты, и преподаватели реагировали спокойно. Но потом пошла неоднозначная, амбивалентная реакция. Сейчас мы видим, что студенты собирают подписи против предлагаемого онлайн-образования. Многие студенты, и конечно, их родители, спрашивают, за что, собственно, они должны платить? У многих онлайн ассоциируется с «заочкой», судя по аргументам. Образование в онлайн для них – суррогат образовательной формы.

Полина Колозариди: Заметь, что если бы не было возможности все перевести на «удаленку», у нас был бы, наверное, совсем другой карантин. Если бы не было интернета, налаженных условий с онлайн-курсами, возможности быстрой передачи потокового видео, что делали бы вузы? А другие предприятия? Это отдельный интересный вопрос.

Но то, что произошло сейчас, трудно назвать полноценным переходом на онлайн-образование. Скорее, это попытки сделать из онлайна аналог офлайна. На мой взгляд, так это не работает. Несколько лекций в Zoom в день – это безумие. Будь я студентом, я бы тоже объявила крестовый поход против онлайна.

Произошла ли замена существующих офлайн-занятий на что-то новое? Получилось ли это? Во многих случаях нет. Оправданы ли вопросы студентов и их родителей? Безусловно, да. А возмущение преподавателей, которым тяжело? Конечно, да. Значит ли это, что нам нужно отказаться от онлайн-образования? Нет. Потому что, повторю, сейчас не было полноценного перехода к онлайн-образованию. Ведь оно не сводится к лекциям в Zoom как бледной копии лекций в аудитории.

Но! Руководители разных образовательных программ увидели кучу плюсов. И это логично. Интернет позволяет документировать и делать наблюдаемым то, что не было документируемым и наблюдаемым в офлайне. Документировать, квантифицировать и, следовательно, управлять – задачи любого менеджера. Каждый управленец, я думаю, сейчас находится в ситуации Евы: перед ним висит райское яблоко, огромное искушение, и как бы говорит: «Съешь меня! Я цифровизация всего на свете. Ты будешь все знать, держать под контролем. Будет классно!» При этом не совсем понятно, что скрыто в этом яблоке. И это риск. А некоторые уже начинают эти яблоки срывать...

Радик Садыков: Слышу много о том, что преподаватели вузов и школьные учителя, не все, конечно, в первую очередь пожилые, оказались в очень непривычной для себя ситуации. Онлайн резко поменял баланс власти между ними и учащимися: ловкие в обращении с интернет-технологиями, вооруженные техническими лайфхаками студенты и школьники, – с одной стороны и неумелые в этом, неуклюжие, и от этого жутко несовременные преподаватели и учителя – с другой. Это удар был по статусу последних, они стали объектом насмешек.

Полина Колозариди: Я бы разбила тему о неравенстве на три истории. Первая – о людях с обеих сторон образовательного процесса, которым стоит сопереживать в новой ситуации. Вторая – о том, что, если статусная иерархия ломается от технического сбоя, это повод задуматься, как она вообще устроена. Третья – о разных видах неравенства, подчас совсем не связанных с возрастом, которые вдруг становятся заметны во время карантина. Это, замечу, не что-то новое, а пересборка всего существующего – в неравенство.

Радик Садыков: О каких конкретных формах неравенства ты говоришь? Имея в виду твой бэкграунд, невольно начинаешь думать о цифровом неравенстве.

Полина Колозариди: В том числе и о цифровом неравенстве, но с ним все непросто.

Но сначала – о других, о неравенствах, которые мы пока не понимаем. Например, многие люди, как и я, занятые интеллектуальным трудом, работающие за компьютером, в период карантина могли ощутить больше свободы и сказать: «Ну, слава богу, наконец-то не надо ходить на работу». И, скажем, мой образ жизни не изменился. То, что в другие периоды оказывалось проблемой – много работы, нестабильный график, необходимость самому планировать время, – в период пандемии оказалось отличным ресурсом, потому что то же самое я делала годами и до нее.

И меня просто оглушало то, насколько эти умения и свойства, вроде бы, нейтральные, оказывается разъединяют людей. Из-за них опыт во время карантина оказался очень разным. Перестаешь легко говорить «мы», так как видишь, что у других людей сейчас совсем иной, отличный от твоего опыт. Но во время карантина я почувствовала это разнообразие практик использования интернета и технологий как неравенство. Начиная, вроде бы, с простого: не у всех дома есть возможность спокойно в тишине работать и сосредотачиваться на занятиях. Это касается не только преподавателей, но часто и студентов.

Фото из личного архива Полины Колозариди: «С котом Яшей и другими котами в роли сообщников переживать карантин было очень приятно».

Радик Садыков: Ты говоришь, что у цифровизации есть оборотная сторона, которую можно назвать «цифровой контроль», или «прокторинг». Насколько я понимаю, это означает, что на онлайн-экзамене студент должен смирно сидеть перед камерой и все время находиться под пристальным наблюдением. Это должно вызывать невероятное напряжение тела. В отличие от классического экзамена, ты никогда не знаешь, в какой момент на тебя будет направлен взгляд преподавателя.

Полина Колозариди: Тут дело не в онлайн или офлайн-формате. Многие элементы контроля в офлайне были зубодробительно плохи, студенты терялись, бледнели и страдали. Это потому, что на экзамене нет культуры диалога. К сожалению, до сих пор часто экзамен – это не обсуждение того, что у тебя получилось или не получилось на курсе, а попытки оценить результат исходя из того, как должно быть. Это не проблема онлайна, это проблема устройства образовательной системы.

Онлайн сейчас очень хорошо выявил дисбалансы отношений, которые были в университете (заметим, что это уже другие дисбалансы, не те, с которых мы начали). Сейчас, во время пандемии, интернет пришел в образование не сам по себе, из удобных всем практик и потребностей, а как бы сверху, от практик образовательных институтов, связанных с принуждением, с дисциплиной, с тем, чтобы студенты или школьники сидели все единым телом, имитируя классную комнату. И из-за такого социального порядка, навязанного сверху, интернет начинает ощущаться как нечто чуждое, неестественное. Но это не в интернете дело, а в том, в каком контексте и как он приходит к нам.

Но виним мы порой технологию. У Михаила Зощенко есть замечательный рассказ «Бедность». В нем рассказывается как в квартиру провели электричество, и люди впервые увидели свой дом в свете электрической лампочки. А там грязь, носки валяются, закоптелый потолок – коммунальная квартира. Все удивляются и обвиняют во всем электричество.

Радик Садыков: Классный пример. То есть вся сегодняшняя критика в адрес онлайн-образования на самом деле должна быть обращена к тем социальным структурам, отношениям, которые онлайн просто высвечивает. Звучит банально, но мы ведь часто этого не замечаем. Да и технология как таковая абсолютно ценностно нейтральна.

Полина Колозариди: Нет, нет, она не нейтральна! До последней фразы я была с тобой согласна, а здесь – нет. Это не нейтральность технологий. Ведь интернет – не совсем технология, это, скорее, инфраструктура для технологий, если говорить о тех примерах, которые мы обсуждаем. И одна из таких технологий – прокторинг – манифестирует возможность и необходимость более твердого разделения на тех, кто видит, и тех, кого видят. А что касается дисбаланса власти в университете, этот разговор нельзя начинать с онлайна.

Метафоры интернета

Радик Садыков: В период пандемии онлайн интенсифицировался, и возник дискурс об онлайне как о технологии эксплуатации труда. Раньше у рабочего человека было понимание времени и пространства. Было наше рабочее время, четко привязанное к пространству. То есть время-пространство работы было определенным образом структурировано, и мы не задавали вопросов, когда заканчивается наш рабочий день: вышел из офиса – и рабочий день закончился. Это позволяло как-то нормировать жизнь. Работа, пришедшая домой, не знает момента, чтобы закончиться. Тем самым мы утратили жесткое основание, на которое можно опереться и сказать, что здесь граница. Иногда ты понимаешь, что уже пора детей укладывать, а ты все еще в Zoom с коллегами обсуждаешь какой-нибудь проект. Как бы мы могли эту границу прочертить заново? Раньше ее обозначали двери офиса, за которые мы выходили, а из чего она может быть сконструирована теперь?

Полина Колозариди: Это хороший вопрос. Как исследователь интернета я мучаюсь от того, что, говоря с другими людьми об интернете, никогда не знаешь, как тебя поймет твой собеседник.

Интернет не новая вещь, но мы по-прежнему используем разные метафоры. И это нормально. Иногда применяем метафору пространства: это в онлайне, а это в офлайне. Иногда говорим об интернете как об инструменте. Например, когда человек говорит: «Я тебе отправлю через интернет или, слушай, давай лучше устно обсудим». Еще есть метафора интернета как игровой площадки, где все не совсем всерьез, а все настоящее – в офлайн.

Относительно рабочих мест. Здесь применима инфраструктурная метафора. Есть инфраструктура офиса – кому-то там нравится, кому-то нет, но многие к ней привыкли. Интернет и компьютеры тоже не всегда были частью офисов. Интернет-исследовательница Джанет Эббат описывает в своих исследованиях, что в 80-е приходилось доплачивать корпорациям, чтобы они устанавливали компьютеры, да еще и сталкиваться с возмущением: мол, зачем им это, у них и так все есть.

Но перевод старых инфраструктур в новые и даже их сочетание – это не вопрос только риторики или практики. Из-за карантина многие люди начали жить в онлайне практически, а риторически у них ничего не изменилось. Но риторика тут нужна, чтобы понять, как все устроено, чтобы нормально включать интернет в свою практику. Но и одной риторикой не обойдешься, иначе будут звучать прогрессистские лозунги а-ля за интернетом наше будущее, но это не то, в чем можно жить. И это может не совпадать с опытом людей, которые как сидели весь день за компьютерами, так и сидят. Но риторика у них другая. Нельзя жить в утопичных идеалах и терминах технократов. А вот сочетание риторики и практики – сложная и нелинейная штука. И она никогда не будет равна этим лозунгам.

Радик Садыков: Скажи, то, что мы сейчас обсуждали, касается только узкой сферы или как-то затрагивает наш образ жизни в целом? Мы становимся другими людьми или, скорее, с нами происходит то, что и раньше происходило, просто чуть интенсивнее, а потому и заметнее для глаза?

Полина Колозариди: Здорово, что ты это спросил. Ведь это тоже относится к теме метафор. В 1998 году интернет-исследовательница Аннетт Маркхэм, написала книгу на этнографическом материале, в которой объясняла, что ее собеседники использовали три базовые метафоры интернета. Про первые две я уже сказала: метафоры пространства и инструмента. А третья – метафора образа жизни. И мне кажется, что это самая сложная метафорика, так как она ставит вопрос об индивидуальной идентичности. Здесь нужна работа антропологов, чтобы зафиксировать наблюдения за разными людьми.

Но еще раз стоит повторить, что интернет в условиях карантина – это не совсем то же самое, что интернет в обычной ситуации. И сейчас он вошел в наш образ жизни как технология, которая одновременно дает больше свободы и больше контроля. На деле, кстати, так было и раньше, когда происходила «интернетизация», но тогда это чаще сопровождалось словами об общем благе и неуклонном движении вперед. А сейчас эта общая оптимистичная риторика почти не используется.

Фото из личного архива Полины Колозариди: «Фотографии с конференций теперь стали фотографиями через Zoom, что, в общем, неплохо и иногда очень даже симпатично».

Интернет для бедных и богатых

Лидия Лебедева: Хотелось бы спросить тебя о теме, которая актуализировалась во время пандемии. Якобы пандемия усилила расслоение общества и сформировала риск того, что к офлайн-жизни, в частности, к офлайн-образованию, вернутся не все. Офлайн станет привилегией для обеспеченного класса.

Полина Колозариди: Любопытно, что эта тема постоянно витает в воздухе, правда, витает уже 30 лет, то есть с 90-х. С одной стороны, очевидно, что цифровые сервисы позволяют делать процессы любой координации и менеджмента дешевле, а значит, выгодны в условиях рыночных отношений. С другой стороны, в результате внедрения технологий сверху, у пользователей появляется ощущение, что на них хотят разбогатеть, потому что у тех, кто эти нововведения внедряет, есть жажда наживы. Все это подогревается разговорами о том, что дети айтишников не пользуются смартфонами, а собирают дома деревянные конструкторы вместе с папами. И из этого очень просто прийти к логическому заключению, что богачи сами не наблюдают друг за другом, не используют друг друга для обогащения, значит, наживаются только для нас, значит, интернет – для бедных. Ни один из этих логических шагов, которые я сейчас привела в пример, не лишен основания. Но дальше нужно подумать об их связи. Во-первых, является ли эта картина единственно возможным описанием ситуации? Нет, не является. Мы видим, что люди успешно избегают интернета, потому что не хотят онлайна или слишком бедны. Во-вторых, всегда ли мы говорим об одних и тех же формах неравенства? Нет. Это разные богатые и разные бедные. И, кстати, описания неравенства различаются даже в одной социальной группе, но в разных странах. Мы увидели это, когда изучали digital disengagement – непринятие цифровых практик – у айтишников в России и Великобритании. Мы это делали вместе с исследовательницами Ади Кунцман, Эсперанцой Мияке, Аней Щетвиной, Элли Пономаревой и Екатериной Богдановой. И да, увидели, что объяснения важных для людей причин, по которым они не используют телефон или не оставляют о себе данные в интернете, порой сильно различаются.

Лидия Лебедева: Но ты сейчас говоришь не о цифровом неравенстве?

Полина Колозариди: Давай вспомним историю этого понятия. Это 1990-е годы. На уровне глобальных идей оно звучало в одном ряду с «информационным обществом». Причем об этом говорили не активисты, а бизнесмены и политики, например, американский политик Альберт Гор. В частности, он использовал концепт «информационное шоссе» (information superhighway). Что имелось в виду?

Информационные технологии – это то, что позволит проложить в США и в других странах «шоссе», чтобы информационные блага поступали людям, где бы они ни находились. Заметь, тогда было информационное неравенство, сейчас мы говорим про более аморфное цифровое неравенство. Информационное – хотя бы понятно, это про дисбаланс информации. А цифровое?

Конкретно в метафорах цифрового неравенства и цифрового разрыва что это «цифровое» означает? Что цифровые и информационные технологии образуют некий объект, который должен быть распространен в обществе для всеобщего блага, ну, как таблетка в организме. Технологии – не как инструмент, который люди придумывают и используют под свои нужды, а как готовая внешняя «штука», инновация, к которой людей приучают, а ее, технологию, приручают, адаптируют. Получается, что сначала нужно сделать акцент на том, что это новшество, инновация, технология – что-то внешнее, а потом это внедрять. Очень странно, да? Почему нужно сперва вынести технологию из общества, а потом пропагандировать, что она поможет самому обществу? Но ведь это люди со-конструируют технологии, то есть делают разнонаправленные материальные объекты технологическими. И если бы они дальше их просто для себя использовали, то никогда бы не возникало разговоров о цифровом неравенстве. А значит, мы бы иначе говорили о несправедливости. И не было бы идеи, что под влиянием этой «внешней» технологии мы должны меняться в определенном направлении.

Лидия Лебедева: Однако во многом ситуации с таким неравенством формируют у людей страх. Страх, что нас кто-то зачем-то ведет в светлое цифровое будущее, где будут за нами наблюдать, изучать. Есть ли какие-то способы с этим страхом справляться?

Полина Колозариди: Я своих студентов каждый год прошу вести медиадневники. Для них это задание, но вообще, оно полезно и как практика, чтобы не бояться. Это значит, что нужно составлять список того, как вы взаимодействуете с гаджетами, какими сервисами пользуетесь и как долго. Кто-то ведет дневник питания, кто-то – спортивных занятий, дневник погоды, а можно вести дневник взаимодействия с медиа или технологиями. Хотя иногда результаты удручают, и тут стоит сразу продумать, что вы будете с ними делать, насколько вы готовы что-то менять.

Еще вариант – на выходе из карантина понаблюдать за собой в двух режимах: автоматической и нарративной фиксации своих практик и состояний по важной вам теме: время в онлайне, залипание с телефоном и так далее. Сначала нужно завести бумажный дневник. Потом сравнить его с данными устройств, с которыми происходит взаимодействие: время на использование приложений, истории в вашем браузере, какими сайтами пользуетесь. Достаточно недели, чтобы понять свои сформированные практики. И потом уже проанализировать, что идет не так и почему.

Можно такие вещи делать в ситуациях, когда вы чувствуете: то, что происходит с вами в интернете, выходит из-под контроля, вы не понимаете, как это влияет на вас. Мне кажется, что на уровне базовых практик это очень здорово позволит разобраться со страхами и определить, из-за чего они появились. Дальше будет проще с ними справляться.

О личном

Радик Садыков: Как ты провела время в самоизоляции? Что в нем было для тебя самым трудным или самым необычным? И как выходишь из этого состояния?

Полина Колозариди: Я быстро мобилизуюсь. В обычной жизни могу расклеиться по мелочи, но в ситуации больших проблем бодра и деятельна. В самом начале карантина замучила своих коллег по Вышке: «Друзья, все в наших руках. Давайте не будем ждать ничего сверху, давайте будем объединяться, помогать друг другу делать онлайн-курсы. Интернет – это классно». Я действительно хотела, чтобы плюсы онлайн-занятий были поняты, приняты разными людьми. Но нет, не всем это оказалось интересно, для многих важно было сосредоточиться, перестроиться и пережить как-то иначе этот период. Или вообще увидеть его как повод для изменений. И это тоже хорошо. Но в некоторых случаях меня накрывало осознанием неравенств, о которых мы говорили выше. Это не концептуальные рассуждения, это именно ощущение.

Фото из личного архива Полины Колозариди: «Первый день карантинного мира».

Ведь у меня жизнь и работа в ситуации, где так сильно преобладает офлайн, до сих пор вызывает странные чувства. В 1995 году, когда я ходила во второй класс, я думала, что уж мои дети будут ходить в школу, где будет гибкий и свободный график обучения. Но мой сын в 2020 году ходит в школу такого же формата, что и я. И мне это кажется странным. Я часто думала: мы точно ничего не перепутали? В целом, я технооптимист, хотя и очень критична к тому, как мы взаимодействуем с технологиями и что знаем о них и о себе.

Так вот, карантин стал испытанием для этого моего настроя. Я по-прежнему довольно оптимистична, но поняла, что сейчас ничего не произойдет, реакция будет – назад к офлайну или вперед к офлайну. И то, что мой сын ходит в офлайновую школу, – это не досадная случайность, а закономерная ситуация.

Как преподаватель я сделала много интересного, по крайней мере, в своих курсах. Например, два курса полностью на Tilda, верстала их как сайты: с текстом, аудио, видео, картинками. С вопросами и заданиями там же. Чтобы не слышать не два-три ответа в Zoom, а иметь возможность прочитать ответы всех участников. Но и для офлайна теперь переизобретаю формат лекций и разговоров, чтобы с помощью них только взаимодействовать. Для всего остального есть онлайн, текст, YouTube.

В смысле образа жизни я не очень-то страдала. Не люблю мегаполис, с большим трудом живу в Москве с ее расстояниями. Для меня возможность не ездить на работу, а жить в своем районе была приятной. А теперь я еще и смогла надолго выехать из Москвы и толком пожить в Томске.

Беседовали Радик Садыков и Лидия Лебедева, 1 июля 2020 года

Поделитесь публикацией

  • 0
  • 0
© 2024 ФОМ