- к-Беседы
- 07.07.20
Страхи и мифология пандемии: как меняются обыденные представления и практики людей
Коллективная беседа ФОМ с антропологами о рациональности страхов, лопнувших информационных пузырях, практиках самозащиты и исторической памяти о пандемиях
Информационные сообщения и комментарии последних месяцев в основном сосредоточены вокруг экономических и политических последствий пандемии. Медицинская проблематика болезни отошла на второй план. Но еще реже, и только в узких кругах специалистов, обсуждаются переживания, страхи, связанные с заболеванием, интерпретацией бытования коронавируса.
В рамках направления «к-Беседы» проекта к-ФОМ состоялся разговор с антропологами о том, как страхи периода пандемии могут изменить наши обыденные представления и практики.
Собеседники
Александра Архипова, старший научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС
1/5
Александра Архипова, старший научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС
О рациональности страхов
Радик Садыков: Мы привыкли описывать мир, в котором живем, как расколдованный, пользуясь термином социолога Макса Вебера. Что это значит? В мире доминирует идея рационального порядка. В условиях пандемии, когда этот порядок обычный, повседневный, рутинный ломается, признанные объяснения происходящего не всегда работают. А ученые не всегда могут быстро предложить внятные объяснения. Изменения врываются в жизнь резко и неожиданно и порождают страх и тревогу. Говорить о страхе коронавируса или страхе пандемии в единственном числе нет смысла – это целый клубок различных страхов, которые испытывают люди.
Если человек не может опереться на признанные рациональные объяснения, потому что они утратили для него убедительность (как в ситуации с коронавирусом), то он обращается к объяснениям иного рода, казалось бы, изжитым: архетипическим мифологическим основам, которые в обычное время не выражаются явно, но в кризисные моменты актуализируются. Антропологи как никто понимают значение мифов в выстраивании системы ориентации в сложных ситуациях, эти представления – константа человеческой жизни.
Александра Архипова: Вы исходите, скорее, из позитивистской парадигмы: есть «правильные», которые верят во все рациональное, а есть «неправильные», которые верят в разные страшилки про коронавирус. В принципе, у любого человека есть свои представления, которые он считает вполне рациональными – это часть его мира. Например, абориген из Восточной Австралии, который рисовал рисунки перед охотой на земле, чтобы поразить их копьем и пойти охотиться, очень рационально объяснял, почему он это делает.
Радик Садыков: Мы довольно серьезно относимся к тем формирующимся представлениям и рационализациям, которые люди сегодня используют. Современное, условно рациональное мышление не менее мифологично, чем то, которое условно называют архаичным и относят к ненаучным представлениям.
Александра Архипова: Да, понимаете, эти современные страхи крайне рациональны. Наш мозг все время стремится к когнитивной завершенности, особенно в ситуации неопределенности, когда надо быстро получить ответы на поставленные вопросы. А все конспирологические теории и слухи дают простую картину мира. Последняя, самая свежая история – о том, что у мэра Москвы Сергея Собянина есть заводик, который производит маски, и поэтому всем предписывают масочный режим. Это такой очередной способ обогащения элиты. Все знают историю про плитку, поэтому история про масочный завод выглядит крайне правдоподобно. Или история про разрабатываемую вакцину от коронавируса и причины, почему не надо ей прививаться. Якобы это способ уменьшить население Земли во много раз, избавиться от бедных, инвалидов или неугодных правительств. Таких историй бесконечное количество, и все они звучат рационально, в них нет ничего мифологического.
Мы сами видим, с какой скоростью меняется научная оценка коронавируса, поэтому когнитивная завершенность у людей наступает с большим трудом. А эти прекрасные фейковые истории нам ее дают, и из множества объяснительных моделей нравятся именно те, что вы называете мифами.
Радик Садыков: Но мы же не с первого слова готовы в них поверить. Есть что-то, что делает фейки убедительными?
Александра Архипова: Очень важный вопрос. Но это не вопрос убедительности фейка, а вопрос необходимости в нем. Во-первых, необходимость в фейке формируют ожидание аудитории и недоверие социальным и властным структурам, в данном случае – официальной медицине. Например, в марте – апреле появилось огромное количество постов о том, как неправильно лечат, госпитализируют. Уровень доверия официальной медицине и так был невысоким, а стал еще ниже в некоторых вопросах. Как результат, ответ – вал псевдомедицинских рецептов и советов от фейковых врачей в Сети. Классический пример – рассылка от имени русского врача Юры Климова, который якобы работает в госпитале в Ухане. Длиннющий, плохо связанный текст, который набрал 300 тыс. репостов за два месяца. Из нашей изучаемой совокупности (всего наш корпус – около 2 млн текстов) это самый популярный текст. При этом рассылка возникла из одного совета, опубликованного на китайском языке. Там сказано: «Мой племянник, который работает в магистратуре...». Этот племянник превратился в Рунете в Юру Климова, а на английском языке разошелся по Сети под советами из Стэнфордского университета. Американцы рассылают фейковую рассылку от имени авторитетного источника, россияне – доверяют нашему человеку-инсайдеру. Это не просто врач, а врач, который работал там, который позвонил своим знакомым.
Высокий уровень недоверия к институтам власти и отсутствие прозрачности в обмене информацией ухудшают ситуацию, и случается страшная вспышка слухов. Это характерно и для России, и для США, и для Великобритании.
Недавно британские психологи под руководством Д. Фримана опубликовали большое исследование о том, что распространение конспирологических версий поддерживает в людях стремление не соблюдать карантин. Американское исследование про телеканал Fox News показало, что в тех группах пожилых людей, которые следовали советам ведущих Fox News, пропагандирующим конспирологические теории возникновения COVID-19, заболеваемость была выше на 30%.
Во-вторых, экспериментальные психологи за последние 20 лет провели много экспериментов, доказывающих, что чем слабее уровень контроля над своей жизнью, тем сильнее ты веришь во внешнего врага, например, в то, что Билл Гейтс всех чипирует. Результаты экспериментов убедительно показали, что даже кратковременная потеря контроля повышает доверие к конспирологическим теориям, если людей искусственным образом заставляют терять контроль над ситуацией, вводят в состояние стресса. Например, заставляют вспоминать тяжелые моменты из детства, а потом спрашивают, верят ли они в рептилоидов или нет. Экспериментально было показано, что в среднем в течение 15 минут после воздействия люди показывают повышенную способность верить в конспирологические теории и распространять их. Если же дать им успокоиться, то эффект рассасывается. Кроме того, если группе с пониженным чувством контроля предъявляют конспирологическую теорию, например о том, что террористическая организация Аль-Каида контролирует правительство США и вообще весь мир, то эта информация действует успокаивающе: для них все встает на свои места.
Ольга Христофорова: Я полностью согласна с Александрой в том, что строгое разделение на рациональное и мифологическое не помогает нам понять, что происходит в головах у людей в текущей ситуации. Где граница между символическим и рациональным? Ее практически невозможно провести. Мы символические существа, живем в мире знаков, в мире символов. И даже если мы рассмотрим самые рациональные практики, такие как мытье рук и ношение масок, то обнаружим в этом большую долю символического. Не только социально-символического – ношение маски как знак социальной лояльности, знак того, что ты ответственный гражданин и заботишься о здоровье своем и окружающих, но еще и символического в том смысле, что мы не очень понимаем, где находится наш враг. Вирус невидим, его концентрация непонятна. Если мы моем руки, не понимая, есть ли там то, от чего мы их на самом деле хотим вымыть, то наши действия остаются во многом символическими. Как пример можно взять любой народный способ лечения болезней. Это все про взаимодействие с невидимым врагом. Мы обнаруживаем большое сходство между кажущимися нам сейчас рациональными практиками и практиками прошлого, которые с современной точки зрения представляются нерациональными. Здесь действительно трудно провести границу.
Дмитрий Михель: Действительно, очень естественно бояться всего неизвестного, особенно микробов – возбудителей большинства болезней. Микробов невозможно увидеть невооруженным глазом, хотя они всегда с нами и при этом намного старше нас. Человечество о микробах узнало совсем недавно, чуть более века назад, благодаря Луи Пастеру. Именно он познакомил людей с микробами, рассказав о вреде и пользе, которые с ними связаны. Но несмотря на то, что человечество ничего не знало о самих микробах, у людей накопился огромный исторический опыт взаимоотношений с болезнями, которые вызывают микробы. И этот опыт по-разному переживался на протяжении тысячелетий. Обычно всякий раз, когда та или иная инфекционная болезнь приобретала масштаб эпидемии, ее воспринимали как мор, как чуму. Этими словами в прошлом называли почти все инфекционные болезни, какого рода бы ни были их конкретные возбудители. Как только приходил «мор» или «чума», естественной реакцией общества на них были страх и бегство. Страх перед «чумой» часто ассоциировался с незнакомцами и чужаками, которых считали повинными в распространении болезни. Именно по этой причине в Европе в Средние века боялись евреев и мусульман-арабов с Пиренейского полуострова, а в Новое время, в частности в XVIII веке – турок. Когда появился опыт, позволявший справляться с такими болезнями, его стали использовать против всех других инфекционных болезней. Этот опыт основывался на использовании жестких и не всегда гуманных средств. Итальянский врач XVI века Джованни Инзаги называет эти средства. И это совсем не лекарства. Вот они: золото, огонь и веревка. Золото – чтобы покупать хлеб для жителей, которые сидят по домам, огонь – чтобы сжигать чумные жилища, веревка – чтобы вешать нарушителей санитарных законов. Позднее выяснилось, что этот опыт можно использовать не против всякой заразной болезни. Например, то, что было хорошо против бубонной чумы – карантин и изоляция, – не помогало справиться с оспой и холерой. Для них требовались другие средства, которые еще долго оставались неизвестными.
Эффективные средства против холеры появились только к началу ХХ века, а до этого, например, врачи, воспитанные еще в традициях древнегреческой медицины, пытались лечить пациентов с холерой слабительными средствами. Ясное дело, это не помогало. Поэтому на протяжении XIX века в России, Европе и других местах люди относились к врачам с подозрением, воспринимали их как отравителей.
Но как только у европейцев появились более-менее надежные средства против чумы, холеры и оспы, они начали высокомерно смотреть на тех, кто не мог самостоятельно справиться с инфекциями. Уже с конца XVIII века европейцы презрительно смотрели на турок, утверждая, что в Османской империи никогда не прекращается чума. С конца XIX века они так же относились к китайцам, обвиняя тех в том, что они разносят инфекцию за пределы Китая. Одним из примеров такого отношения был эпизод, случившийся в Гонконге в 1894 году: когда там случилась вспышка чумы, губернатор Гонконга Робинсон принял решение сжечь Тайпиншань – квартал, где жили китайцы с материка. Похожие эпизоды происходили позже и в других местах. Если коротко обобщить, то в истории опыт переживания эпидемий сопровождается двумя главными настроениями. С одной стороны, страх. Он возникает там, где все боятся распространяющейся инфекции, поскольку против нее нет никаких действенных средств. С другой стороны, высокомерие и презрение. Они возникают тогда, когда у кого-то появляются те или иные действенные средства против заразы, в то время как как у других их еще нет. Тогда этих других осуждают за то, что они не способны самостоятельно справиться со своими инфекциями. В целом, история полна примеров, когда эпидемии провоцировали страхи и ксенофобию.
Практики самозащиты
Радик Садыков: А какие еще сейчас появляются попытки защититься, какие народные практики профилактики заражений наблюдаются?
Ольга Христофорова: Способы защиты и методы профилактики и лечения вытекают из самих идей. Например, есть идея, что коронавирусная инфекция распространяется с помощью вышек телефонной связи. Чтобы защититься, люди идут их громить. Или, если вирус приезжает из-за границы на зараженных бананах, то противодействие – отказ от их покупки. Кажется, что у «ковид-диссидентов» нет никаких способов защиты, но на самом деле демонстративный отказ от ношения масок и использования дезинфекторов – это явный способ защиты. Это демонстрация силы, неуязвимости перед врагом, один из способов символического лечения, которые мы наблюдаем в разного рода народных практиках. То есть практики самозащиты можно структурировать в зависимости от того, с какой идеей и тактикой («беги», «прячься» или «нападай») они связаны.
Еще один важный момент: все символические практики можно сгруппировать по масштабу социальных групп, которые они охватывают. Это могут быть общераспространенные, групповые, связанные с каким-то конкретным социальным образованием, или индивидуальные практики. Практики могут быть институализированы, а могут совершенно случайно возникать на основе существующих механизмов. А сами механизмы, которые стоят за этими символическими практиками, могут соответствовать разным стадиям распространения пандемии.
Если мы говорим об общераспространенных практиках, то в начале периода пандемии люди обращались в церковь, ходили на службы, исповедовались, причащались – считали, что тем самым они себя защитят от заражения. Как только стало понятно, что это не совсем разумно, не совсем надежно, то в литургической практике возникли некоторые изменения, которые вызвали серьезное несогласие в ряде приходов с тем, что нужно дезинфицировать лжицу или использовать одноразовые ложечки. Когда храмы закрылись, появились разного рода онлайн-практики, в том числе онлайн-собрания. Есть множество церковных приходов в Москве, которые устраивали в определенное время молитвенное собрание, – не просто трансляцию со службы, где служили один священник, один дьякон и пара певчих, но еще собрание для совместных молитв для профилактики болезней и исцеления. Если кто-то в приходе заболевал, иерей или прихожане, они специально собирались в определенное время и вместе молились. Евангелие гласит: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф 18:20)», поэтому получается, что молитва людей, собирающихся в разных местах в одно время, оказывается действенной. Если задать вопрос в поисковой системе о коллективных молениях, выпадут разные варианты – общие церковные молитвы, другие коллективные практики, например, совместные медитации.
Так, группа юнгианских психоаналитиков в качестве эксперимента проводила специальный шаманский ритуал онлайн, и ее участники с удивлением говорили, что даже не догадывались, что онлайн-ритуалы будут такими же сильными, как и офлайн. Не знаю, правда, как они измеряли эффективность.
Естественно, к борьбе с коронавирусом присоединились и другие конфессии, в частности, объединение шаманов из Бурятии, Тувы, Алтая. Там проводились совместные ритуалы, совместные камлания. Вообще-то шаманские камлания – индивидуальная по своей природе практика, но в этой ситуации она стала коллективной.
Говоря о групповых окказиональных (изобретенных сейчас, по случаю) практиках, можно привести в пример истории, когда отдельные группы пенсионерок собирались и проводили специальные ритуалы, например, символически ограждали – пассами и окуриванием – границы страны, чтобы вирус не прошел. Это было на первой стадии распространения – 21 марта, когда, вроде бы, в Россию еще не совсем попала эта зараза, и соответственно нужно было границы «защищать». Они размахивали листами бумаги, приговаривая: «Вправо три раза, влево три раза, вверх, вниз», – и этого было достаточно, чтобы защитить границы. Это вполне отвечает традиционным культурным моделям, как, например, опахивание деревни в случае эпидемии.
Другая окказиональная практика, изобретенная одной из таких групп пенсионерок на две недели позже, 7 апреля, – сжигание изображений коронавируса, сопровождаемое объяснениями своих действий. Здесь можно обнаружить несколько механизмов: с одной стороны, признание наличия вируса, с другой стороны, отрицание его природного начала и акцент на связи с политикой, а с третьей – уничтожение вируса, как если бы это была болезнь, с использованием приемов гомеопатической магии (уничтожение подобия, в данном случае – изображения). Или другой способ, также относящийся к магии подобия, – когда из подручных средств делают макет вируса, а затем разрушают его, втыкая в него нож.
Информационное заражение
Радик Садыков: Люди, которые участвуют в этих случайных ритуалах, – это люди, которые, в общем-то, до этого жили как обычные граждане, в секуляризованном обществе, оперировали признанными объяснительными схемами. И вдруг формируется даже не индивидуальная реакция, а целая практика – и бабушки идут жечь коронавирус. За этим, похоже, присутствует целая концепция, которую они все моментально постигают. Как это происходит? Как происходит информационное заражение этой практикой, знанием о ней, о том, как ее нужно проводить? Наверное, и роли еще как-то распределяются внутри ритуала?
Ольга Христофорова: Мы все живем в пространстве символов и усваиваем эти символы, как и язык, на котором говорим, в процессе взросления, от своей семьи и окружающих. Практически неосознанно, дорефлексивно усваиваем символические представления и практики, начинаем их разделять, соблюдать и передавать дальше – своим детям и другим людям. Например, посидеть на дорожку, бросить соль через левое плечо, если рассыпал (чтобы не поссориться), не передавать деньги через порог, не выносить мусор вечером. Эти практики моделируют нашу повседневность и существуют в коллективном сознании подобно естественному языку. И когда появляется опасность, как в случае с коронавирусом, именно по этим моделям формируются окказиональные коллективные практики. Они могут возникать и индивидуально, но при этом все сторонники должны быть согласны с тем, что предлагаемая модель, практика соответствуют их символическому континууму. Разумеется, должен быть инициатор, авторитетный человек, который может предложить сделать что-то, как говорится, повести за собой. Но этот человек должен говорить со своей группой на одном символическом языке. Если бы вдруг появился человек из другой культуры, скажем, приехал бы магический специалист из Папуа – Новой Гвинеи и попытался бы предложить свои практики, наши бабушки, может, и не согласились бы, потому что не поняли бы смыслового наполнения этих практик.
Иногда возникновение или трансформация практик происходит стихийно, например передавать деньги из рук в руки было не принято и в обычной жизни, до пандемии. В частности, таксистам, курьерам, парикмахерам принято не давать деньги в руки, а класть их на стол или другую поверхность. В условиях пандемии эта практика получила новую мотивировку, новое осмысление: люди стараются минимизировать контакты. А если копнуть поглубже, то за этим остается много символического и привычного нам в повседневности. Некоторые практики уходят – передавать что-либо через порог в русской, в частности, культуре не принято, но в период самоизоляции курьеры часто передают товары именно через порог. Любопытно, вернется ли запрет на это действие с окончанием пандемии.
Александра Архипова: Еще важный момент, о котором стоит сказать: каждый в обычной жизни живет в своем прекрасном информационном пузыре. Новости вращаются в «эхокамерах» и плохо пересекают границы между пузырями. В ситуации социальных катастроф люди начинают гораздо интенсивнее общаться, обмениваться информацией, предупреждать других об опасности. Общение – это наш социальный клей. И мы хотим показать, что мы важны, нужны, рядом, заботимся. В результате интенсивного общения стенки информационных пузырей начинают прокалываться. И информация, которая не покидала их, начинает с бешеной скоростью распространяться везде. Классический пример – информация, которая до этого существовала в среде христианских фундаменталистов, которых много в центрах притяжения паломников, например, рядом с Дивеевским монастырем. Там вам расскажут и про число зверя, и про ИНН как маркер числа зверя, и про компьютер-зверь, который находится в Брюсселе и всех чипирует. Однако сейчас эта информация вырвалась, прорвала коммуникативные пузыри и распространяется везде. Условно говоря, число зверя покинуло свои уютные прихрамовые группы и распространяется по всему обществу.
Отличия в общественных реакциях на пандемию
Радик Садыков: Какие реакции на коронавирус возникают в разных странах? Как в них воплощается доверие или недоверие к власти?
Валентина Буркова: Мы пока в стадии активного сбора информации, но бросается в глаза универсальность реакций. Когда мы только планировали наше исследование (а у нас уже прошли экспертные интервью и завершаются онлайн-опросы в 22 странах), мы предполагали, что кросс-культурных различий будет больше. Первой универсальной реакцией была паника, и как ответ – безумные закупки продуктов питания и предметов первой необходимости. По сравнению с нашим прошлогодним исследованием уровень стрессированности людей вырос на треть. Но в какой-то момент этот уровень должен был снизиться, ведь люди не могут постоянно находится в стрессе. Среди женщин уровень тревожности был значимо выше, чем среди мужчин. При этом мы зафиксировали рост юмористических настроений как реакцию на сильный стресс: бесконечную пересылку друг другу мемов, историй, картинок. Юмор – важный фактор адаптации человека к стрессу. Для России это очень характерно. Среди факторов, влияющих на адаптацию к ситуации пандемии, выделяются культурные нормы и представления в каждой стране, например, общепринятая социальная дистанция и практики тактильного общения в разных странах. Одной из причин итальянского сценария развития пандемии может быть традиция собираться большими группами с друзьями и родственниками с большим количеством тактильных коммуникаций (объятий, поцелуев), что способствует распространению вируса. Скажем, в Танзании в первые недели появления COVID-19 все надели маски. Но когда люди подходили друг к другу и начинали разговаривать, они опускали их вниз, потому что в рамках культурного кода неприлично разговаривать через маску, это считается проявлением неуважения.
Еще хочу отметить, что успех соблюдения рекомендаций ВОЗ и предписаний государственных структур был действительно во многом связан с фактором доверия к власти. Те, кто доверяет институтам власти, чаще соблюдали санитарно-эпидемиологические нормы по социальному дистанцированию и ношению масок. Яркий пример – Южная Корея и Сингапур. В этих странах очень высокий уровень гражданской ответственности, кроме того, жители очень исполнительны и выполняют все рекомендации местных Минздравов. В свою очередь правительство старается максимально прозрачно информировать население о распространении вируса. В России уровень доверия к власти низкий.
Наши результаты показывают, что те люди, которые доверяют правительству, демонстрируют лучшую осведомленность о ситуации в целом, лучше исполняют предписания властей. Это важный фактор в борьбе с пандемией.
По различным исследованиям прослеживается зависимость между принимаемыми правительствами мерами и распространением пандемии. На примере Китая было показано, что там, где соблюдалась социальная дистанция, в 7–9 раз снизился эпидемиологический пик и лучше контролировался уровень заболеваемости. Исследования, проведенные в 11 странах Европы, подтвердили, что социальное дистанцирование обеспечило вклад от 2 до 10% в предотвращение передачи вируса.
Последствия коронавируса
Лариса Паутова: В одной художественной галерее Вены я видела картину Эгона Шиле «Семья», где художник изобразил себя самого, свою жену и нерожденного ребенка. Его беременная супруга умерла от испанки. Через три дня после нее умер сам художник. Испанка у меня ассоциируется с этой ужасной картиной, а еще с романом «Два капитана» Вениамина Каверина, где мальчик Григорий тоже болеет этим гриппом. Хотелось бы понять, как эпидемии влияли на образ жизни, какой урок каждое поколение, пережившее эпидемию, выносило для себя? И соответственно мой вопрос о том, что останется помимо интернет-мемов, «Масяни» и песен после нынешней эпидемии? Или ничего не останется, потому что мы вытесним из памяти все случившееся?
Дмитрий Михель: У американского историка, антрополога и эколога Альфреда Кросби есть книга с говорящим названием «Забытая эпидемия» – как раз про испанку. Она была опубликована в 1987 году, по прошествии 50 с лишним лет, после того как закончилась эта пандемия, самая страшная в ХХ веке. В ней автор делает вывод, что современное ему американское общество совсем забыло об этой пандемии. Во многом это произошло не только потому, что прошло полвека, но и потому, что так называемый испанский грипп – а его возбудителем принято считать вирус гриппа H1N1 – утратил свой агрессивный потенциал, и против него были созданы эффективные вакцины, а также противовирусные препараты. Этот вывод, который вычитывается из книги Кросби, справедлив и для большинства других инфекционных болезней. В одном только ХХ веке имел место целый десяток крупных пандемий – от холеры до птичьего гриппа.
Что касается пандемии COVID-19, то главная причина, по которой эта болезнь вызывает такие страхи, состоит в том, что для человечества она является все еще малоизученной, новой. И против нее пока еще нет эффективных средств, не создана вакцина. А люди обычно боятся новых болезней, против которых нет работающих препаратов. Вот, например, малярия, несмотря на всю ее глобальную опасность, такого страха сегодня не вызывает. Против нее есть работающие медицинские препараты. То же можно сказать и о болезни Лайма, и о множестве других инфекций, от которых существуют эффективные средства защиты.
Но возбудитель нынешней эпидемии – коронавирус – все-таки не является абсолютной загадкой для вирусологов. В целом, об этой разновидности вирусов известно многое, неизвестны лишь некоторые детали. И именно в этих деталях все дело. Как только специалисты разберутся с ними, появятся и работающие вакцины, пусть и сезонные. После этого сама болезнь, которую вызывает данный возбудитель, перестанет быть новой, неизвестной и страшной. Вероятно, уже в скором времени ее перестанут бояться, как это было с испанкой. Все страхи, которые обсуждались нами сегодня, благополучно уйдут в прошлое. И, скорее всего, COVID-19 станет еще одной забытой эпидемией.
Елена Година: Хорошо, если последствием современной пандемии коронавируса станет восстановление баланса взаимоотношений между человеком и природой. Вторжение человека в природную среду, интенсификация его деятельности приводит к столкновению с новыми, неизвестными ранее вирусами и патогенами, встречающимися у животных. В результате наблюдаются вспышки эпидемий и пандемий, аналогичные той, что происходит сейчас. Очевидно, что подобные катастрофы могут происходить и в будущем.
Удивительным результатом пандемии стало то, что политически некорректный термин «раса» вновь вошел в научный обиход. Вплоть до того, что один из последних номеров журнала Lancet был посвящен различиям в расово-этнических аспектах подверженности заболеваниям. Речь шла в основном о том, что в США в большей степени подвержены заболеванию афроамериканцы и латиноамериканцы. Однако истинная причина данных различий кроется в худших условиях жизни этих групп населения. Аналогично можно объяснить и выявленные различия в заболеваемости и смертности от COVID-19 между мужчинами и женщинами. Здесь опять-таки на первый план выступают гендерные и социальные факторы.