«В этом году 80% травм пришлось на самокатчиков»

Роман Ерохин – травматолог-ортопед ФГБУ «НМХЦ имени Н. И. Пирогова» Минздрава России

Я закончил Первый Московский государственный медицинский университет имени И. М. Сеченова. Травматологию и ортопедию изучал в Национальном медико-хирургическом Центре имени Н. И. Пирогова, где сейчас и работаю. Я занимаюсь протезированием крупных суставов и остеосинтезом переломов, то есть острыми травмами – к этому у меня душа больше лежит.

Зимой к травматологам, как правило, попадают сноубордисты, лыжники, любители покататься на коньках: кто-то лодыжку сломал, кто-то руку – это классика. Летом – мотоциклисты, велосипедисты. Но в этом году 80% травм пришлось на самокатчиков. Причем это были тяжелые переломы нижних конечностей, суставные переломы. Все говорили, что это какой-то бум: не было недели, чтобы к нам или соседям не привозили по пять-шесть самокатчиков.  

У нас полбольницы работало как ковидный госпиталь, а половина – по экстренной травме в вялотекущем режиме. Когда объявили, что наши больницы перепрофилируются в госпиталь, мы восприняли это спокойно, с пониманием, поскольку мы достаточно крупный федеральный медицинский центр: у нас большой коечный фонд, много реаниматологов и соответствующего оборудования. Нас спросили, кто хочет работать с ковидными больными. Я вызвался, ни о каких деньгах речи тогда не было. Шел по убеждениям: я врач, это моя профессия. Милиционер ловит преступников, пожарный тушит огонь, а я иду туда. У меня – жена и ребенок. Я их вывез на дачу, проинструктировал, что делать, а сам остался в бабушкиной квартире. 

Мы не знали до конца, с чем будем иметь дело. Я все-таки травматолог. Основные же врачи в пандемию – это анестезиологи, потому что в больницы, в реанимации, попадают тяжелые пациенты. Еще важны клинические фармакологи, эпидемиологи, но их всегда мало – в обычной жизни их много и не нужно. А мы выступали больше как помощники. Поначалу у нас были массовые поступления, по 80 человек в день. Их надо было посмотреть, оформить, записать данные – на это нужны руки. Мы очень много писали. У нас были огромные дневники в электронном виде, четыре обхода в день, около 50 человек на врача. А многие пациенты пытались заодно лечить еще и другие свои болячки.

Я не могу сказать, что в СИЗ тяжело работать, просто необычно: к ним нужно привыкнуть, потому что находишься как будто в полиэтиленовом пакете. Но в марте-апреле было очень непросто: днем ты потеешь, а ночью не можешь согреться, потому что внутри находится конденсат и он остывает. У нас сестры сидели в СИЗ и накрывали себя шерстяными покрывалами. С влажностью надо было свыкнуться, потому что, пока наденешь этот СИЗ, ты уже весь мокрый. К тому же запотевали маски: ты не видишь, что печатаешь, плохо видишь человека. Придумывали всякие приспособления, но они мало помогали. Решить проблему можно было, только сняв и протерев маску, а это было чревато...

Я работал с 1 апреля, а 11 мая заболел ковидом. Очевидно, что ничем другим я заболеть и не мог. Вопрос не в том, что СИЗ плохие – они нормальные. Просто достаточно, чтобы в коллективе оказался один зараженный. В чистой зоне ты – среди людей, ты не можешь изолироваться, и достаточно одного-двух больных, даже бессимптомных, чтобы получить вспышку. Все это прекрасно понимали, и никто не строил иллюзий: вопрос был только в том, когда мы заболеем. Но я не видел паники, все относились к этому достаточно спокойно: «Ну да, заболел». 

Первые 10 дней я лечился дома, столкнулся с нашим городским здравоохранением. Критиковать работу поликлинического звена я не буду, просто потому что раньше ни у кого такой нагрузки не было – конечно, возможны ошибки, какие-то «косяки». 

Через 10 дней температура спала, но пошло осложнение: я начал задыхаться, было ощущение, что не могу надышаться. Как-то, вставая ночью с кровати, я сполз куда-то в сторону. На пульсоксиметре (аппарате, который измеряет насыщение крови кислородом) показатели были в районе 80–82 – и это беда.

Дальше я лечился в своей же больнице. Я позвонил руководству – и мне дали там место. Так что, когда приехала скорая, которую я вызвал, я сказал, куда меня везти.

КТ показала, что из четырех степеней поражения легких у меня была третья. Удалось обойтись без реанимации. После интенсивного лечения были небольшие осложнения: тромбозы, токсический гепатит, но это все проходит. По КТ-динамике я восстановился полностью, легкие чистые. Еще похудел на 12 кг за две недели – есть не хотелось, до отвращения, хотя потери обоняния не было.

В июле мы вернулись к обычной работе, но уже с нюансами: появилось много карантинных ограничений, жизнь стационара сильно поменялась. Теперь у нас имеется буферное отделение, куда привозят всех пациентов по скорой, берут мазки и ждут часа три-четыре, пока результаты не будут готовы. Если результат отрицательный, пациента можно переводить в отделение, оперировать и так далее. Если человек находится в тяжелом состоянии, что-то экстренное – тут уже никто не смотрит на ковид, потому что жизнь дороже. Риски, конечно, есть, но они всегда есть.

Еще у нас есть «госзадание» – квота, которую мы должны сделать в отделении за год. И мы не делали ее три месяца, а надо, потому что государство на этих больных уже деньги выделило. И сейчас мы постоянно на работе, делаем эти квоты. 

Моя обязанность как врача – не только вбить протез, я все-таки не слесарь, но и объяснить все человеку. Разговор – это вообще самое главное, иначе пациент не поймет, что ты от него хочешь, не поймет свою болезнь, не будет на твоей стороне. Если человек толстый, малоподвижный, от веса болят и разрушаются суставы, давайте размотаем этот клубочек, попробуем сделать так, чтобы он понял это и больше к этому не приходил. Потому что, если против меня будет не только болезнь, но и человек, извините, я ничего не смогу сделать.

К тому же больной человек болеет не только телом, но и душой, то есть это очень меняет его психику. 

Первое время было особенно тяжело, потому что люди не понимали, что с ними происходит. Половина заболевших ковидом думали, что это какая-то ерунда: что они приедут в больницу, полежат немного и пойдут домой. Они не понимали, что карантин подразумевает жесткие меры, надо было донести, что у них – социально опасная болезнь, а не внутренняя болячка типа гастрита. Были даже попытки побега из больницы. Мы как врачи не могли препятствовать этому, но у нас круглосуточно дежурили наряды полиции. Главный врач говорил беглецу с подтвержденным ковидом: «Пожалуйста, но как только вы выйдете за двери – там вас встретят правоохранительные органы, вы нарушите закон о распространении инфекции» (это даже не административное, а уголовное преследование). И человек предпочитал остаться в больнице. 

Люди скандалили, «наезжали». Однажды медсестра вызвала меня в палату, я пришел, а пациент мне заявляет: «Ну-ка, скажите мне, на каком основании меня перевели из палаты в палату?» Я говорю: «На основании того, что вы сейчас пациенты в государственном лечебном учреждении, и я, лицо государства, решил, что надо перевести вас сюда, а решу еще раз – и еще раз переведу». Дело в том, что, если человек пошел на поправку, то мы его стараемся убрать из палаты, где все еще могут лежать пациенты с ковидом, чтобы не было перекреста. Чуть меняется гендерный баланс — опять все тасуется. Не всем это нравится.

И среди пациентов бывали конфликты. Например, в палате лежали трое мужчин, один из них любил говорить по видеосвязи, но у него не было наушников. И вот лежат три взрослых мужика и говорят: «Доктор, он громко говорит по телефону!» – «Ну, у меня пока наушников нет, потом привезут». Я говорю: «Ребята, без доктора решите, без мордобоя – разговаривайте!» 

А с пожилыми людьми с деменцией из домов престарелых и вовсе было невозможно общаться. Они вообще не понимали, где находятся. Живой человек, но он не с тобой. Ты ему пытаешься что-то объяснить, а он вырывает катетер, разбивает флаконы. Что с ним делать? Привязать его к кровати? Да, делали и так, потому что по-другому было нельзя, иначе он сам себе мог навредить, головой удариться о стенку, еще что-то. Обкалывать их наркотиками – это юридически даже можно, галоперидол ему сделать, чтобы создать седацию. Но ты же не можешь вести его так неделю, это какой-то ужас. И ты бегаешь к нему каждые 10 минут, успокаиваешь. 

К некоторым пациентам приходили наши штатные психологи: я как травматолог хоть и пытался, но не мог все правильно объяснить человеку, а они умеют.

Насколько я знаю от своих коллег, в некоторых регионах все было так же тяжело, как и в Москве. Сейчас идет естественная вспышка. 

Спастись всем, скорее всего, не удастся. Рано или поздно переболеют практически все. Например, человек за свою жизнь хотя бы раз, но переболеет гриппом. И лучше позже, чем раньше, потому что молодые вирусы, как правило, более агрессивны. Вирусы – это не что-то абстрактное, это тоже форма жизни: они привыкают к нам, становятся более мягкими – это как симбиоз. И когда люди умирают от ковида, самому вирусу это не доставляет удовольствия, ведь он тоже умирает. Тот же вирус гриппа нас уже не убивает, мы живем с ним. 

А люди, которые заболевают, в некоторых случаях могли бы не допустить этого – остаться лишний раз дома, вместо того чтобы искушать судьбу и рисковать здоровьем близких. Я не говорю, что надо постоянно сидеть дома, не гулять. Но, например, без моря как будто никто не мог прожить! 

Наше государство вводит ограничительные меры – это правильно, надо помогать здравоохранению, немного растягивать «удовольствие», чтобы не в один день тебе миллион человек привозили. Сегодня я стараюсь меньше пользоваться общественным транспортом. Летом было шикарно: на работу и с работы – на велосипеде, сейчас будет сложнее. Еще я стал чаще заказывать продукты на дом, а раньше думал: «Я же могу сходить в магазин». Но сейчас лучше оформить доставку, чтобы не контактировать с большой группой людей. И такие нехитрые меры предосторожности действительно способны помочь сдержать распространение инфекции.