Виталий Куренной: «Распределенный образ жизни – это не про экономику, а про смысл жизни»

Радик Садыков: Виталий Анатольевич, как вы пережили самоизоляцию? 

Виталий Куренной: Я был в поездке на Урале, когда объявили все эти меры. У меня там партнеры, старые друзья. Поскольку вся жизнь перешла в онлайн, у меня вообще не было каких-то ограничений в профессиональной и университетской коммуникации. Она, правда, стала более интенсивной, по много дней подряд – экзамены и защиты, многочисленные совещания, какие-то экспертные сессии и т. д. А вот с бытовой точки зрения я оказался, наверное, в идеальных условиях: дом, лес, интернет. Была возможность даже провести некоторые полевые исследования, что можно считать роскошью.  

Радик Садыков: Я хотел бы начать разговор с таких фундаментальных для повседневности и мира человека категорий, как время и пространство. В данном случае я говорю не о категориях естествознания, а о категориях переживаемого опыта. В этом смысле привычные связки между временем и пространством, грубо говоря, оказались нарушенными. Но не преувеличиваю ли я? На ваш взгляд, каков масштаб этих трансформаций? Чем такая ситуация угрожает (если угрожает) человеку, как она меняет человека, социальные институты, отношения, в которые он включен? 

Виталий Куренной: Мы все обладаем собственной пространственной кинестезией, собственным ощущением потока времени. Это традиционная тема для феноменологической дескрипции, когда-то – на заре феноменологии – были настоящие виртуозы таких аналитических описаний. К сожалению, культура рефлексии подобного рода сегодня во многом утрачена, тонкой феноменологии я давно не видел. Но это во многом неслучайно, потому что мы живем в той фазе цивилизации, в которой изобретено множество технологий поддержания механизмов координации и синхронизации наших собственных темпоральностей, а также самых разных способов виртуальной компенсации опыта пространства, которые не делают проблему субъективного переживания пространства и времени слишком острой. Поясню: современные средства коммуникации, интегрирующие в себя календари и расписания, полностью координируют нас с точки зрения выстраивания единой шкалы времени. Например, мы с вами шли к нашей сегодняшней встрече каждый сам по себе, но оказались в Zoom с минимальной разницей во времени, я опоздал на пару минут. А это означает, что основной механизм координации субъективных паттернов времени во время изоляции никак не пострадал. Иными словами, часы на городской башне, которые, собственно говоря, маркировали появление современного города и субъектов, которым было необходимо независимо друг от друга координировать планы, прекрасно работают. Сегодня мы вообще не замечаем здесь какой-то проблемы – как и большинства проблем, которые остро воспринимались ранними феноменологами еще в начале XX века. 

При этом огромный поток онлайн-коммуникаций, в который мы оказались включены, стал задевать некоторые вещи, связанные с природно-физиологическими факторами, например с различием часовых поясов. Довольно сложно участвовать в коммуникации с коллегами из Соединенных Штатов, просто потому что они на другой стороне земного шара. Этот фактор сейчас активно обсуждается в образовательной среде, где верстаются новые расписания, учитывающие и техническую специфику онлайн-взаимодействий, и, например, разницу часовых поясов между различными кампусами университетов. 

Сейчас мы видим, какой стресс и недовольство во всем мире вызывает сокращение или даже полная отмена очных занятий в вузах. Но я напомню, что еще в XVIII веке это было совершенно нормально – проводить занятия дома. Дома у ученика или дома у преподавателя. Репетиторством занимались, например, философы Иоганн Фихте и Георг Гегель. Иммануил Кант, пока не получил постоянную позицию в Университете Кенигсберга, сначала репетиторствовал, а затем читал лекции у себя дома. Сегодня, благодаря медийным технологиям, мы вновь оказались в этой ситуации, за тем исключением, что никому не надо выходить из своего дома. И это вызывает недовольство. Вот это интересно. 

Дело еще и в самом характере труда, который является монотонным и рутинным. Но именно в этом и есть его огромное преимущество: нет какой-то критической ответственности, нет необходимости принимать решения, придумывать что-то оригинальное. И такая форма жизни отвечает запросу огромного числа людей, более того, во всех странах в кризисные, а значит, и стрессовые моменты мы наблюдаем пусть и не самые массовые, но зато симптоматичные явления профессионального дауншифтинга: менеджеры идут работать слесарями или электриками. Потому что это означает резкое снижение стресса и спокойную жизнь. 

Радик Садыков: В статьях и выступлениях вы часто обращаетесь к анализу образа жизни. В частности, говорите о распределенном образе жизни. Могли бы вы, во-первых, дать дефиницию, во-вторых, ответить на вопрос: что происходит с распределенным образом жизни в условиях пандемии, какие изменения мы уже наблюдаем и какие можно ожидать? 

Виталий Куренной: «Распределенный образ жизни» – это термин социолога Симона Кордонского. Но, конечно, не он открыл этот феномен: в 1990-х появились работы социального исследователя Владимира Вагина, где он описывал так называемое совокупное жилье и те экономические функции, которые оно выполняло в провинциальных городах в то время. Но этот феномен хорошо известен всем советским людям по знаменитой триаде «квартира – машина – дача». При поддержке фонда «Хамовники» мы исследовали, что с этим явлением происходит сегодня, в ближайшее время надеюсь закончить работу об этом.  

Явление, которое скрывается за понятием «распределенный образ жизни», чрезвычайно важное для нашей страны. У нас много по разным поводам говорят о цивилизационной специфике России, так вот, с моей точки зрения, если она в чем и заключается, то как раз в этом. Распределенный образ жизни – это не про экономику, а про смысл жизни. 

Перечисленные базовые элементы распределенного образа жизни являются очень подвижными и вариативными. Их наличие или отсутствие зависит от конкретной структуры семьи, ее истории, ее состава и территориального расселения. Также в зависимости от того, в какой мере семья располагает монетарными ресурсами, будут меняться способ и мотивы обращения с этими элементами. На своем огородном участке вы можете выращивать картофель, потому что это существенный элемент вашего продуктового рациона, а можете – цветы, потому что они вам нравятся. Гараж с погребом может использоваться и для хранения машины, необходимой для того, чтобы добираться на свой участок, и для хранения той же картошки и заготовок, а может превратиться в пространство «гаражной экономики», которую описали исследователи Сергей Селеев и Александр Павлов. Но я бы хотел обратить внимание на некоторые неочевидные моменты. 

Во-первых, распределенный образ жизни – это своеобразный гибрид городской и сельской культур. Например, уральская стайка (сарай, в котором городские жители держали в 1990-х домашних животных) – это по своей форме и организации крестьянский двор, который отделили от сельского дома и перенесли в город. Его устройство такое: внизу – скотина, на втором этаже – сено. Но в основном это, конечно, метаморфоза городской культуры. Вообще, огородничество приходит как в европейскую, так и в российскую культуру через город, а ряд современных приемов консервирования – это массовизация некогда аристократических практик. Русское крестьянство не очень умело огородничать. В период столыпинской реформы по губерниям были организованы специальные комитеты, которые старались распространять культуру огородничества как альтернативу традиционному зерновому крестьянскому хозяйству. Сторонники реформы Петра Столыпина были одновременно апологетами огородничества. Появление городской буржуазной прослойки – «третьего сословия» – в конце XIX века – начале XX века создало спрос на огородническую продукцию. Крестьянский рацион был далек от цветной капусты или баклажанов. 

Этот феномен имеет, на мой взгляд, также интересное политэкономическое измерение. Чрезвычайное развитие этого явления в России не позволяет говорить о том, что у нас есть некий «капитализм», или «нормальная» рыночная экономика. Для появления такой экономики (тут мы, пожалуй, можем доверять Карлу Марксу) нужен «свободный рынок труда». Иначе говоря, чтобы такая экономика возникла, нужна масса людей, которая не имеет других источников к существованию, кроме одного – продажи собственной рабочей силы. Наличие же буферной возможности пусть как-то, но прожить со своего огорода или дачи, довольствуясь минимальным монетарным ресурсом, создает совершенно иную политэкономическую ситуацию: наши дачи – это такое огораживание наизнанку, оно не дает пролетаризироваться пусть мелкому, но собственнику. Потому что рабочая сила, необходимая для рыночной экономики в ее классической форме, – это класс людей, лишенных любых независимых от работодателя источников к существованию. 

Среди экономистов есть понятие «российская модель рынка труда». Она действительно странная. Рынок труда не отвечает у нас на экономические кризисы ожидаемым ростом безработицы: людям платят меньше, но не увольняют. Причем уровень этой оплаты часто не позволяет понять, как вообще на это можно жить. Но на самом деле можно, если у вас есть в резерве указанная буферная возможность – высадить картошку или оборудовать теплицу, а ведь есть еще собирательство, рыбалка и т. д. Но у такой экономики существует и другой аспект: низкая производительность труда. Если вы умеете пользоваться структурой распределенного образа жизни, то монетарный ресурс вам, конечно, нужен, но небольшой. Заставить достигшего понимания и возможности обеспечения своих потребностей человека работать больше и интенсивнее довольно сложно. Впрочем, этот вопрос отсылает нас к большой и сложной теме отличий «нормальной» рыночной мотивации от той, которую экономист Александр Чаянов описывал в своих работах о крестьянском типе семейного хозяйства. 

Возвращаясь к нашим зарплатам. Когда я спрашиваю уральского рабочего, который приехал с огорода в свой гараж, на что они в семье тратят деньги, он называет коммунальные услуги и мясо. При этом зарплата у него – 15 тыс. рублей. А у семьи – две машины. Это просто удивительно.  

Но было бы ошибочно видеть в практиках, связанных с элементами распределенного образа жизни, только экономику. У нас не так давно были периоды, когда казалось, что дача и огород навсегда уходят в прошлое. Помню одну из публикаций начала 2000-х, где молодой автор иронично рассуждал о том, что труда, потраченного на выращивание ведра картошки, достаточно, чтобы заработать на тонну фейхоа. 

Радик Садыков: У меня два комментария. Первый: я думаю, что важным фактором является измерение в разрезе «центр – периферия». Распределенный образ жизни, о котором вы говорите, в центре и на периферии должен иметь свои особенности. Кажется, что москвичи в последнюю очередь захотят перепахать свои английские газоны и высадить на них овощи. Но они, наверное, будут вынуждены «прижаться» в последнюю очередь.  

Второй: когда вы рассказывали о распределенном образе жизни, мне вспомнилась концепция социолога Рональда Инглхарта о материалистических и постматериалистических ценностях. С одной стороны, ценности, связанные с выживанием, материалистические, а с другой – постматериалистические ценности, с выживанием не связанные. Я сомневаюсь, что люди от 20 до 40 лет, как только их прижмет, вспомнят про дачные промыслы и немедленно переймут эти практики у старших родственников. Вероятна какая-то иная реакция. Поколениям, которые с огородничеством знакомы, скажем, по 1990-м, конечно, проще вернуться к нему, но не поколениям, которые не были с ним знакомы… 

Виталий Куренной: Все это очень важно. Есть, конечно, разительные отличия: одно дело, когда дача находится 200 км от вашего жилья в Москве, другое – когда в шаговой доступности. Например, где-нибудь в поселке Чупа человек, чтобы попасть к себе на огород, просто выходит из пятиэтажки и идет на участок с домом, в котором жили его родители. Все это, безусловно, имеет значение. Важно также развитие технологий: в области огородничества, садоводства, консервирования, дачного строительства, обеспечения энергией, водоснабжением и канализацией. И здесь мы наблюдаем постоянный прогресс. Конечно, мы пока вряд ли можем встретить эти инновации на периферии, а вот в усадьбах москвичей или на Рублевке – пожалуй. 

Что касается вашего второго комментария, то тут есть важные смысловые моменты. Дело в том, и русская классическая литература это подтверждает, что желание вырастить нечто на своем огороде – это вообще не про средства, это про конечные цели. Например, у Антона Чехова есть рассказ «Крыжовник»: там мелкий чиновник всю жизнь работал и копил деньги ради одного – завести свое небольшое поместье и вырастить свой кисловатый крыжовник. Антон Павлович, как настоящий русский антимещанский интеллигент такую жизненную цель в своем рассказе, конечно, осуждает. Но сам он был самым настоящим цветоводом и азартно выращивал розы в Крыму, где он провел последние годы своей жизни. Поэтому «Крыжовник», конечно, – это немного и про него самого.  

Иными словами, это не про материальные ценности. Но, разумеется, все эти практики материальны, и в этом их огромное преимущество. Особенно в нашем мире, который становится все более абстрактным и цифровым. 

Но именно в таком мире материальность имеет все более возрастающее значение. Это мы видимо по росту всевозможных практик D.I.Y. – «сделай сам» – всем этим курсам столярного и ювелирного мастерства, школам акварели и дизайна. Возможно, понятие «хипстер» скоро уйдет из нашего лексикона, но не уйдет другое понятие, самым тесным образом с ним ассоциирующееся, – «крафт».