• к-Беседы
  • 27.08.20

Виталий Куренной: «Распределенный образ жизни – это не про экономику, а про смысл жизни»

Философ, культуролог, профессор НИУ ВШЭ – о жизнеспособности триады «квартира – машина – дача», культуре «do it yourself» и ритуале консервирования в условиях пандемической реальности

qr-code
Виталий Куренной: «Распределенный образ жизни – это не про экономику, а про смысл жизни»

Время и пространство

Радик Садыков: Виталий Анатольевич, как вы пережили самоизоляцию? 

Виталий Куренной: Я был в поездке на Урале, когда объявили все эти меры. У меня там партнеры, старые друзья. Поскольку вся жизнь перешла в онлайн, у меня вообще не было каких-то ограничений в профессиональной и университетской коммуникации. Она, правда, стала более интенсивной, по много дней подряд – экзамены и защиты, многочисленные совещания, какие-то экспертные сессии и т. д. А вот с бытовой точки зрения я оказался, наверное, в идеальных условиях: дом, лес, интернет. Была возможность даже провести некоторые полевые исследования, что можно считать роскошью.  

Радик Садыков: Я хотел бы начать разговор с таких фундаментальных для повседневности и мира человека категорий, как время и пространство. В данном случае я говорю не о категориях естествознания, а о категориях переживаемого опыта. В этом смысле привычные связки между временем и пространством, грубо говоря, оказались нарушенными. Но не преувеличиваю ли я? На ваш взгляд, каков масштаб этих трансформаций? Чем такая ситуация угрожает (если угрожает) человеку, как она меняет человека, социальные институты, отношения, в которые он включен

Виталий Куренной: Мы все обладаем собственной пространственной кинестезией, собственным ощущением потока времени. Это традиционная тема для феноменологической дескрипции, когда-то – на заре феноменологии – были настоящие виртуозы таких аналитических описаний. К сожалению, культура рефлексии подобного рода сегодня во многом утрачена, тонкой феноменологии я давно не видел. Но это во многом неслучайно, потому что мы живем в той фазе цивилизации, в которой изобретено множество технологий поддержания механизмов координации и синхронизации наших собственных темпоральностей, а также самых разных способов виртуальной компенсации опыта пространства, которые не делают проблему субъективного переживания пространства и времени слишком острой. Поясню: современные средства коммуникации, интегрирующие в себя календари и расписания, полностью координируют нас с точки зрения выстраивания единой шкалы времени. Например, мы с вами шли к нашей сегодняшней встрече каждый сам по себе, но оказались в Zoom с минимальной разницей во времени, я опоздал на пару минут. А это означает, что основной механизм координации субъективных паттернов времени во время изоляции никак не пострадал. Иными словами, часы на городской башне, которые, собственно говоря, маркировали появление современного города и субъектов, которым было необходимо независимо друг от друга координировать планы, прекрасно работают. Сегодня мы вообще не замечаем здесь какой-то проблемы – как и большинства проблем, которые остро воспринимались ранними феноменологами еще в начале XX века. 

При этом огромный поток онлайн-коммуникаций, в который мы оказались включены, стал задевать некоторые вещи, связанные с природно-физиологическими факторами, например с различием часовых поясов. Довольно сложно участвовать в коммуникации с коллегами из Соединенных Штатов, просто потому что они на другой стороне земного шара. Этот фактор сейчас активно обсуждается в образовательной среде, где верстаются новые расписания, учитывающие и техническую специфику онлайн-взаимодействий, и, например, разницу часовых поясов между различными кампусами университетов

Пространство наших социальных взаимодействий расширилось за пределы обычного дня и стало захватывать раннее утро и поздний вечер. Что касается меня, я в этой ситуации не почувствовал никаких революционных изменений. У меня давно нет границы между частной жизнью и работой.  

Что касается опыта пространства, то проблему тоже нельзя назвать слишком острой. Если мы о говорим о телесной кинестезии, то понятно, что есть люди чрезвычайно активные, скажем, те, кто привык бегать. Но даже если вы не смогли приобрести тренажер, существует множество других способов нагрузить свое тело. Например, есть неограниченный набор тренировок на YouTube. Судя по ленте, множество френдов серьезно подтянулись за это время. Что же касается перцептивного восприятия пространства, то с тех пор, как телевизор стал массовым, наш дом, перефразируя песню Владимира Высоцкого, – уже не квартира, человек может дышать всем воздухом мира. Любой экран сегодня компенсирует перцептивно-эстетический опыт пространства в таких масштабах, которые люди предшествующих эпох даже представить не могли

Радик Садыков: Когда я задавал этот вопрос, представлял проблему времени и пространства прежде всего как связку между рабочим временем и рабочим пространством. Вот она-то, по-моему, в большинстве случаев деформировалась. Теперь рабочее время и домашнее время постоянно конкурируют, поскольку пространство, в котором они протекают, стало единым. Это коснулось не всех, но многих.  

Виталий Куренной: Да, здесь мы видим серьезный культурный и институциональный кризис, конфликт. Если говорить о проблеме, которую вы «диагностировали», то можно сказать так: условия, в которые неожиданно были поставлены массы людей, являются условиями приостановки работы фундаментальных институтов и организационных структур общества модерна, точнее говоря, индустриального общества модерна. 

В традиционном обществе не существовало разделения на пространство дома и работы, дети не ходили в школу, приватные и публичные роли не различались, та культура представляла собой целостность, тотальность. Студентам я иногда иллюстрирую особенность традиционной культуры картиной Питера Брейгеля «Деревенский алхимик»: здесь мы видим помещение дома, в котором одновременно располагается настоящий алхимический цех и кипит жизнь домочадцев. В каком-то отношении эту же ситуацию воспроизводит и постиндустриальная форма занятости: фрилансер – тот же алхимик Питера Брейгеля. 

В целом фронтир современных креативных профессий имеет тенденцию к устранению разницы между трудом и досугом, домом и рабочим местом – и пандемия только стимулировала ее. Это постиндустриальное состояние в разных теориях по-разному рефлексируется и оценивается. Левая критика видит в ней новую, более изощренную форму эксплуатации, называя ее, например, когнитивным капитализмом. Либерально настроенные социальные теоретики говорят о культурализации труда и передовом креативном классе: люди выбирают себе такую занятость, чтобы не просто обеспечивать средства к существованию, но и самореализовываться. В определенном отношении традиционная и постиндустриальная ситуации схожи: речь идет о том, что здесь отсутствуют организационные структуры, порожденные буржуазным, а затем и индустриальным обществом модерна. Так, у социолога Макса Вебера есть известный тезис о том, что современная рациональная бюрократия рождается в том числе тогда, когда место работы отделяется от места жительства чиновника. То же самое происходит с производительным трудом: вместо домашней мастерской ремесленника появляется фабрика или завод, куда человек приходит и откуда он уходит по гудку. В силу такой организации занятости семья утрачивает возможность выполнять функцию социализации и образования детей. Для них появляются свои фабрики – детские сады, школы и т. д. Университета это также касается. 

Сейчас мы видим, какой стресс и недовольство во всем мире вызывает сокращение или даже полная отмена очных занятий в вузах. Но я напомню, что еще в XVIII веке это было совершенно нормально – проводить занятия дома. Дома у ученика или дома у преподавателя. Репетиторством занимались, например, философы Иоганн Фихте и Георг Гегель. Иммануил Кант, пока не получил постоянную позицию в Университете Кенигсберга, сначала репетиторствовал, а затем читал лекции у себя дома. Сегодня, благодаря медийным технологиям, мы вновь оказались в этой ситуации, за тем исключением, что никому не надо выходить из своего дома. И это вызывает недовольство. Вот это интересно. 

Мне кажется, ситуация, которую мы пережили в связи с пандемией, позволяет заново оценить достоинства и недостатки организационных структур общества модерна.

Это расслоение нашей жизни на личные, публичные и профессиональные роли в определенной теоретической и идеологической традиции, я имею в виду марксизм, оценивается крайне негативно. Карл Маркс, использовав понятие Гегеля, называл это «отчуждением». Но есть и другая, собственно гегельянская традиция, которая склонна оценивать эту структурную особенность модерна, напротив, совершенно позитивно. Дело в том, что отделение пространства и времени труда от пространства и времени досуга имеет свои преимущества. Да, часть времени вы тратите на труд, который может быть сколь угодно чуждым вашим личным интересам. Да, часть времени вы не видите свою семью, своих детей. Но зато в свое досуговое время вы можете полностью себя посвятить и своим интересам, и своей семье, и досугу со своими детьми. Если вы человек креативной постиндустриальной профессии, то выстроить такие границы сложнее. Например, модно быть блогером – это одна из самых зримых постиндустриальных профессий: радовать подписчиков фотографиями и постами о своей жизни и путешествиях, это и есть трудовая самореализация, совпадающая, на первый взгляд, с личной. Но культуролог Катя Колпинец, изучающая современный феномен селебрити, пишет, что на деле это выглядит как перманентное превращение приватной жизни в публичную постановочную сцену, где статистами становятся все члены твоей семьи. Не могу сказать, что это безусловно плохо, но совершенно ясно, что здесь границы, проведенные организационными структурами модерна, испытывают по меньшей мере напряжение, во всяком случае они лишаются внешней опоры. Сможет ли выстроить их сам модный блогер – вопрос отдельный. 

А есть замечательная исследовательница Ольга Пинчук. Она проработала долгое время на фабрике, реализуя очень сложный во всех отношениях проект глубинного погружения в фабричную жизнь. Когда она рассказывала об этом, мне показался интересным следующий момент: свобода и покой, которую дает этот фабричный труд. Не только в указанном смысле ясной границы между работой и досугом. 

Дело еще и в самом характере труда, который является монотонным и рутинным. Но именно в этом и есть его огромное преимущество: нет какой-то критической ответственности, нет необходимости принимать решения, придумывать что-то оригинальное. И такая форма жизни отвечает запросу огромного числа людей, более того, во всех странах в кризисные, а значит, и стрессовые моменты мы наблюдаем пусть и не самые массовые, но зато симптоматичные явления профессионального дауншифтинга: менеджеры идут работать слесарями или электриками. Потому что это означает резкое снижение стресса и спокойную жизнь. 

В принципе, социологи труда давно выделяют два типа профессий. Одни – более рискованные и требующие больших, в том числе креативных, компетенций. Другие – более защищенные, менее рискованные. Первые, если воспользоваться терминологией экономиста Лионеля Столерю, можно назвать конкурентными, вторые – праздничными. Видимо, дело не только в рынке труда, но и в антропологических темпераментах. Праздничность последних профессий не в последнюю очередь обусловлена также тем, что индустриально организованные институты модерна позволяют разгрузить свою жизнь, выполнить свою работу, а дальше, что называется, не заморачиваться. 

В ситуации пандемии естественные границы этих типов оказались смещенными: те, кто раньше четко понимал различие между офисной работой и временем, которое отводится на общение с семьей и детьми, оказались в новой ситуации, которая часто вызывала далеко не позитивные эмоции. Впрочем, я бы не преувеличивал здесь произошедшее. На том же Урале, где до сих пор существует вполне себе индустриальная промышленность, заводы работали, там вообще особых изменений не происходило. В промышленных городах люди посидели дома буквально несколько дней и вернулись к обычной жизни.  

Как показало множество обследований и опросов, определенные группы людей почувствовали себя в ситуации пандемии совершенно комфортно. Хорошо чувствовал себя тот, кто имел какие-то творческие планы и теперь смог реализовать их. Мне, кстати, не хватило времени – я бы в самоизоляции с удовольствием посидел еще полгода, чтобы завершить хотя бы основные намеченные дела.  

Радик Садыков: Ностальгия по пандемии – уже прослеживаемый сюжет. Честно говоря, иногда бывает даже неловко признаваться, что этот период – один из самых счастливых. Неловко, потому что понятно, что контекст, конечно, ужасный. Знаете, что особенно заметно во всей этой истории с пандемиейужасное и прекрасное постоянно сталкиваются.  

Виталий Куренной: Да, конечно! Многими было отмечено: у детей в этот период появился опыт, которого не было у многих поколений до них. Наконец-то они оказались дома со своими родителями, и проблема садика, куда водит мама или папа, хотя ты этого не хочешь, вдруг на некоторое время исчезла. Могу предположить, что это будет иметь значительные последствия для этих детей с точки зрения формирования их образа родителей и семейной жизни

Распределенный образ жизни

Радик Садыков: В статьях и выступлениях вы часто обращаетесь к анализу образа жизни. В частности, говорите о распределенном образе жизни. Могли бы вы, во-первых, дать дефиницию, во-вторых, ответить на вопрос: что происходит с распределенным образом жизни в условиях пандемии, какие изменения мы уже наблюдаем и какие можно ожидать? 

Виталий Куренной: «Распределенный образ жизни» это термин социолога Симона Кордонского. Но, конечно, не он открыл этот феномен: в 1990-х появились работы социального исследователя Владимира Вагина, где он описывал так называемое совокупное жилье и те экономические функции, которые оно выполняло в провинциальных городах в то время. Но этот феномен хорошо известен всем советским людям по знаменитой триаде «квартира – машина – дача». При поддержке фонда «Хамовники» мы исследовали, что с этим явлением происходит сегодня, в ближайшее время надеюсь закончить работу об этом.  

Явление, которое скрывается за понятием «распределенный образ жизни», чрезвычайно важное для нашей страны. У нас много по разным поводам говорят о цивилизационной специфике России, так вот, с моей точки зрения, если она в чем и заключается, то как раз в этом. Распределенный образ жизни – это не про экономику, а про смысл жизни. 

Это особый уклад, особая культура, особые практики, которые формировалась в нашей стране очень долго. И, конечно, не от хорошей жизни. У распределенного образа жизни много элементов, но в самом общем виде речь идет о городском жилье, точнее, жилье с городскими удобствами (это может быть многоэтажка и в поселке), каком-то участке для занятий огородничеством и садоводством (в идеале, конечно, полноценная дача или усадьба), а также о тех элементах, которые нанизываются на эту разнесенную в пространстве пару локаций – машина, гараж или сарай, в котором находится погреб. Все эти элементы не являются уникальными. 

У немцев есть и гаражи, и садовые участки, правда, небольшие, в среднем 3,3 сотки, но все это вы можете встретить и в Швеции, и в Польше (вообще страны Восточной Европы тут очень похожи на нас). Однако в России сам размах этой структуры необычайно велик. Например, дачная застройка в постсоветский период буквально оккупировала все пригороды крупных городов, так что географы, например Владимир Каганский, давно причисляют ее к агрессивным ландшафтообразующим факторам. 

Перечисленные базовые элементы распределенного образа жизни являются очень подвижными и вариативными. Их наличие или отсутствие зависит от конкретной структуры семьи, ее истории, ее состава и территориального расселения. Также в зависимости от того, в какой мере семья располагает монетарными ресурсами, будут меняться способ и мотивы обращения с этими элементами. На своем огородном участке вы можете выращивать картофель, потому что это существенный элемент вашего продуктового рациона, а можете – цветы, потому что они вам нравятся. Гараж с погребом может использоваться и для хранения машины, необходимой для того, чтобы добираться на свой участок, и для хранения той же картошки и заготовок, а может превратиться в пространство «гаражной экономики», которую описали исследователи Сергей Селеев и Александр Павлов. Но я бы хотел обратить внимание на некоторые неочевидные моменты. 

Во-первых, распределенный образ жизни – это своеобразный гибрид городской и сельской культур. Например, уральская стайка (сарай, в котором городские жители держали в 1990-х домашних животных) – это по своей форме и организации крестьянский двор, который отделили от сельского дома и перенесли в город. Его устройство такое: внизу – скотина, на втором этаже – сено. Но в основном это, конечно, метаморфоза городской культуры. Вообще, огородничество приходит как в европейскую, так и в российскую культуру через город, а ряд современных приемов консервирования – это массовизация некогда аристократических практик. Русское крестьянство не очень умело огородничать. В период столыпинской реформы по губерниям были организованы специальные комитеты, которые старались распространять культуру огородничества как альтернативу традиционному зерновому крестьянскому хозяйству. Сторонники реформы Петра Столыпина были одновременно апологетами огородничества. Появление городской буржуазной прослойки – «третьего сословия» – в конце XIX века – начале XX века создало спрос на огородническую продукцию. Крестьянский рацион был далек от цветной капусты или баклажанов. 

В советское время процесс формирования огороднической культуры стимулировался экономическими трудностями – война, жизнь впроголодь, дефицит продуктов и денег. 

Все это способствовало развитию распределенного образа жизни. Например, мощный импульс развитию индивидуальных усадеб дало постановление Совета народных комиссаров СССР 1944 года «О мероприятиях по восстановлению индивидуального жилищного фонда в освобожденных районах и усилению индивидуального жилищного строительства в городах и рабочих поселках СССР». В условиях продолжающейся войны государство сделало также ставку на развитие личного усадебного хозяйства. Война вообще сыграла огромную роль в развитии дачной и огороднической культуры – не только у нас, но и в Европе. Осматривая садовое товарищество под Уппсалой – старейшим университетским городом Северной Европы, я обратил внимание, что оно было основано в 1941 году. Линия, связанная с огородничеством и дачным строительством, развивалась или, возможно, фиксировала спонтанно складывающееся положение дел и в послевоенный период – в постановлениях 1949, 1958 годов и т. д., хотя там были и свои колебания. Например, наступление первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева на личное подсобное хозяйство в деревне не означало симметричную борьбу с дачами горожан, однако и здесь, по выражению историка Стивена Ловелла, «собственность оказалась в опасности». В 1960 году вышло первое постановление о гаражных кооперативах – личный автомобиль стал массовым явлением, у нас появился еще один значимый элемент распределенного образа жизни. Развитие огороднической культуры и других элементов распределенного образа жизни получило новый толчок в рамках перехода от советского к постсоветскому строю – и тут нет никакого разрыва, а есть подлинная скрепа, связывающая эти два периода в России. Те самые 6 соток, отражавшие старую советскую норму огороднического участка для горожан, стали для многих людей новой России едва ли не основным способом пережить переходный период. 

Иными словами, огород и связанные с ними практики – это, действительно, наша духовная скрепа, ее можно проследить как сквозную с XIX века до настоящего времени, несмотря на революции и прочие исторические сломы. 

Этот феномен имеет, на мой взгляд, также интересное политэкономическое измерение. Чрезвычайное развитие этого явления в России не позволяет говорить о том, что у нас есть некий «капитализм», или «нормальная» рыночная экономика. Для появления такой экономики (тут мы, пожалуй, можем доверять Карлу Марксу) нужен «свободный рынок труда». Иначе говоря, чтобы такая экономика возникла, нужна масса людей, которая не имеет других источников к существованию, кроме одного – продажи собственной рабочей силы. Наличие же буферной возможности пусть как-то, но прожить со своего огорода или дачи, довольствуясь минимальным монетарным ресурсом, создает совершенно иную политэкономическую ситуацию: наши дачи – это такое огораживание наизнанку, оно не дает пролетаризироваться пусть мелкому, но собственнику. Потому что рабочая сила, необходимая для рыночной экономики в ее классической форме, – это класс людей, лишенных любых независимых от работодателя источников к существованию. 

Среди экономистов есть понятие «российская модель рынка труда». Она действительно странная. Рынок труда не отвечает у нас на экономические кризисы ожидаемым ростом безработицы: людям платят меньше, но не увольняют. Причем уровень этой оплаты часто не позволяет понять, как вообще на это можно жить. Но на самом деле можно, если у вас есть в резерве указанная буферная возможность – высадить картошку или оборудовать теплицу, а ведь есть еще собирательство, рыбалка и т. д. Но у такой экономики существует и другой аспект: низкая производительность труда. Если вы умеете пользоваться структурой распределенного образа жизни, то монетарный ресурс вам, конечно, нужен, но небольшой. Заставить достигшего понимания и возможности обеспечения своих потребностей человека работать больше и интенсивнее довольно сложно. Впрочем, этот вопрос отсылает нас к большой и сложной теме отличий «нормальной» рыночной мотивации от той, которую экономист Александр Чаянов описывал в своих работах о крестьянском типе семейного хозяйства. 

Возвращаясь к нашим зарплатам. Когда я спрашиваю уральского рабочего, который приехал с огорода в свой гараж, на что они в семье тратят деньги, он называет коммунальные услуги и мясо. При этом зарплата у него – 15 тыс. рублей. А у семьи – две машины. Это просто удивительно.  

Но было бы ошибочно видеть в практиках, связанных с элементами распределенного образа жизни, только экономику. У нас не так давно были периоды, когда казалось, что дача и огород навсегда уходят в прошлое. Помню одну из публикаций начала 2000-х, где молодой автор иронично рассуждал о том, что труда, потраченного на выращивание ведра картошки, достаточно, чтобы заработать на тонну фейхоа. 

Однако на деле, как только экономический мотив исчезает, мы видим, как он замещается множеством иных, не менее сильных мотивов. Например, у нас очень развитое экологическое сознание: продукты на столе должны быть «своими», «без пестицидов», «без ГМО» и т. д. Сознания старшего поколения и продвинутой городской молодежи здесь смыкаются, хотя они и идут к своему осознанному экологическому потреблению разными путями. 

Следует также упомянуть фундаментальные культурные и социальные моменты. Для людей старшего поколения, выключенных из трудовой деятельности и оставшихся без необходимости заботы о выросших и разъехавшихся детях, остро стоит вопрос осмысленной деятельности. Занятия огородничеством и садоводством – это самый простой и проверенный способ такую деятельность себе обеспечить: ты посадил растение – и о нем теперь нужно заботиться. Годовой агрокультурный цикл этой деятельности неизбежно насыщает жизнь ритуалами. В нашем обществе, где традиционные ритуалы давно разрушены и восстанавливаются с большим трудом и лишь частично, это критически важный вопрос. Первая притча в фильме Михаила Сегала «Рассказы», кстати, удивительно точно схватывает эту ритуальную аномию нашей культуры: жених и невеста не знают, как им жениться. Жизнь не может держаться на одном календарном празднике – Новом годе – или на нескольких ключевых церемониалах, размечающих круг жизни – крестины, венчание, отпевание. Народ у нас хотя и считает себя религиозным, но в церковь все равно не ходит. То есть мы живем в обществе с критической нехваткой ритуалов. А вот если вы занимаетесь огородничеством или цветоводством, то ваша жизнь тут же становится насыщенной ежегодно повторяющимися ритуалами: покупка семян, высадка рассады, переезд на дачу, сбор урожая, консервирование, варка варенья, семейное квашение капусты – все это важно само по себе, безотносительно к тому, будет потом кто-то есть это или нет. Все это, разумеется, предполагает также дополнительную коммуникативную интеграцию – обмен саженцами, новыми рецептами и огородническими приемами и т. д. 

Наконец, и тут я возвращаюсь к ситуации этого года, распределенный образ жизни оказался удивительно приспособленным к любым самым неожиданным катаклизмам глобального порядка. Когда закрылись коворкинги и «третьи места», отели и курорты, а работа каршеринга была приостановлена, оказалось, что наилучшим образом к этому приспособлена именно та триада, которая долгое время исторически складывалась в формулу «квартира – машина – дача». 

На Урале, где я оказался весной этого года, я видел, как моментально были приведены в порядок и вскопаны огороды: люди понимали, что впереди – непростой экономический период. И ничего более испытанного, чем актуализация практик распределенного образа жизни, мы в России не знаем. 

Сделай сам

Радик Садыков: У меня два комментария. Первый: я думаю, что важным фактором является измерение в разрезе «центрпериферия». Распределенный образ жизни, о котором вы говорите, в центре и на периферии должен иметь свои особенности. Кажется, что москвичи в последнюю очередь захотят перепахать свои английские газоны и высадить на них овощи. Но они, наверное, будут вынуждены «прижаться» в последнюю очередь.  

Второй: когда вы рассказывали о распределенном образе жизни, мне вспомнилась концепция социолога Рональда Инглхарта о материалистических и постматериалистических ценностях. С одной стороны, ценности, связанные с выживанием, материалистические, а с другойпостматериалистические ценности, с выживанием не связанные. Я сомневаюсь, что люди от 20 до 40 лет, как только их прижмет, вспомнят про дачные промыслы и немедленно переймут эти практики у старших родственников. Вероятна какая-то иная реакция. Поколениям, которые с огородничеством знакомы, скажем, по 1990-м, конечно, проще вернуться к нему, но не поколениям, которые не были с ним знакомы… 

Виталий Куренной: Все это очень важно. Есть, конечно, разительные отличия: одно дело, когда дача находится 200 км от вашего жилья в Москве, другое – когда в шаговой доступности. Например, где-нибудь в поселке Чупа человек, чтобы попасть к себе на огород, просто выходит из пятиэтажки и идет на участок с домом, в котором жили его родители. Все это, безусловно, имеет значение. Важно также развитие технологий: в области огородничества, садоводства, консервирования, дачного строительства, обеспечения энергией, водоснабжением и канализацией. И здесь мы наблюдаем постоянный прогресс. Конечно, мы пока вряд ли можем встретить эти инновации на периферии, а вот в усадьбах москвичей или на Рублевке – пожалуй. 

Что касается вашего второго комментария, то тут есть важные смысловые моменты. Дело в том, и русская классическая литература это подтверждает, что желание вырастить нечто на своем огороде – это вообще не про средства, это про конечные цели. Например, у Антона Чехова есть рассказ «Крыжовник»: там мелкий чиновник всю жизнь работал и копил деньги ради одного – завести свое небольшое поместье и вырастить свой кисловатый крыжовник. Антон Павлович, как настоящий русский антимещанский интеллигент такую жизненную цель в своем рассказе, конечно, осуждает. Но сам он был самым настоящим цветоводом и азартно выращивал розы в Крыму, где он провел последние годы своей жизни. Поэтому «Крыжовник», конечно, – это немного и про него самого.  

Иными словами, это не про материальные ценности. Но, разумеется, все эти практики материальны, и в этом их огромное преимущество. Особенно в нашем мире, который становится все более абстрактным и цифровым. 

Но именно в таком мире материальность имеет все более возрастающее значение. Это мы видимо по росту всевозможных практик D.I.Y.«сделай сам» всем этим курсам столярного и ювелирного мастерства, школам акварели и дизайна. Возможно, понятие «хипстер» скоро уйдет из нашего лексикона, но не уйдет другое понятие, самым тесным образом с ним ассоциирующееся, – «крафт»

Крафт – это ремесло, то, что ты сделал сам. И сегодня мы наблюдаем растущий бум крафтовых продуктов: к крафтовому пиву и крафтовому принту на майке добавляется гаражное вино и т. д. То, что мы делаем своими руками, обладает характером осмысленной деятельности, которую мы полностью понимаем, а результаты – осязаем. В отличие, надо сказать, от нашей обычной трудовой занятости, где мы включены в сложные производственные цепочки, в которых выполняем лишь некоторую частную функцию. 

Неслучайно такой популярностью во всем мире пользуются книги вроде «Бредовой работы» Дэвида Гребера. Наконец, что касается молодежи. Пожалуй, я бы осторожно согласился с вашим предположением, если бы не одно обстоятельство: против дач и «рабского труда» на них выступала и молодежь 1970-х, и молодежь 1980-х, и молодежь 1990-х. Об этом можно прочитать у Стивена Ловелла или в советском журнале «Крокодил». И где, спросим себя, сейчас вся эта молодежь? В большинстве своем – варит в бабушкином тазу варенье на даче, размещая соответствующие фотографии в Instagram. 

Беседовал Радик Садыков 7 июля 2020 года

Поделитесь публикацией

  • 0
  • 0
© 2024 ФОМ