«Возникает новая реальность, в которой планка нормального риска повышена»

Как вы воспринимаете пандемию? Какие процессы и реакции общества привлекают ваше внимание в первую очередь?

Владимир Ильин: В эпоху модерна вполне обоснованно господствовал оптимизм: человек превратился в хозяина, для которого природа – это ферма по реализации его рациональных проектов. И хотя природа регулярно огрызалась, торжество прогресса все же было очевидным. Пандемия наряду с изменением климата, загрязнением среды и учащением аномальных явлений – это явный симптом начинающегося контрнаступления униженной природы.

Пандемия стала мощным вторжением биологии в социальную реальность. И здесь стоит уточнить понятия. Если «пандемия» – это эпидемиологический термин, то происходящее сейчас в современных обществах уместнее назвать глобальным коронакризисом. Пандемия стала толчком, который запустил или усилил кризисные процессы во всех сферах жизни – от семейных отношений и практик индивидуальной гигиены до глобальной экономики и политики.  

Одной из сторон коронакризиса стало изменение логики воспроизводства социальной структуры. Возможность уединения с сохранением дохода стала новым критерием социального неравенства. Ценность такого уединения с 2020 года возросла. Тогда же резко вырос спрос на жилье в провинции, в маленьких городах, сельской местности, а также в экзотических странах. Произошло формирование нового социального неравенства – между теми, кто может уединиться в благоустроенном доме в сельской местности, и теми, кто оказался в условиях карантина заключенным в малогабаритной квартире в многоэтажном «человейнике» вместе с членами семьи («сокамерниками»). Для одних дистанционная работа или учеба стала реализацией мечты о гибком образе жизни, для других – испытанием заключением. Неравенство между теми, чья работа совместима с дистанционным режимом, и теми, кто был вынужден работать в переполненных помещениях так, будто ничего не произошло, между теми, кто продолжил работать, сохранив доходы, и теми, кто все это потерял и в результате столкнулся с проблемами выживания, невыплаченных кредитов и т. д. 

Конечно, первой реакцией общества была паника. А паника – это психический процесс, часто порождающий иррациональные и непродуманные действия, когда цели не совпадают с результатом или полностью противоречат им.  Сейчас, вспоминая то, что происходило в 2020 году, мы понимаем, что очень многие действия и властей, и населения были паническими. Все понимали, что надо срочно что-то делать, но никто не знал, что именно. Правда, это не мешало бесчисленным экспертам выступать с уверенными лицами. Опыт карантина 2020 года в будущем даст отличную почву для социологии абсурда. Вспомним дезинфекцию улиц, отлов одиночных физкультурников, водителей, регулярные призывы из динамиков срочно вернуться в свои квартиры… 

В 2021 году ситуация не стала лучше, но наблюдается противоположный процесс – нормализации ненормального. Выросло число умерших и заболевших, но при этом люди живут так, как будто ничего не происходит. Власти же «имитируют» борьбу с пандемией. Я провел целый месяц в Краснодарском крае. Там людей в масках увидишь только в тех учреждениях, где установлены видеокамеры. На пляжах, в кафе, на рынках плотность невероятная, но маски – диковинка. В метро Санкт-Петербурга в масках – единицы, лишь в некоторых магазинах надо надеть маску и то – только на кассе, чтобы камеры тебя зафиксировали. Да, люди умирают и заболевают, последствия этой болезни неизвестны, но такова жизнь, и она продолжается. Пандемия нормализована. Возникает новая реальность, в которой планка нормального риска повышена. Нормализация рационализируется ссылками на то, что с ковидом можно жить так же, как с гриппом и ОРВИ, что смерть – это судьба, с которой ничего не поделать, что бессмысленно загонять себя в карантин, хороня заживо, что уберечься от ковида все равно не удастся и т. д. Люди привыкают жить в обществе риска.

У меня возникает ассоциация с Донбассом, куда я ездил несколько лет назад. Я разговаривал с бабушкой, живущей в метрах 500 от донецкого аэропорта, где постоянно шли «дуэли» автоматчиков, снайперов и минометчиков. Ее пятиэтажка была частично разрушена минами, а наша неспешная беседа шла под треск пулеметов и взрывы. Но она спокойно отвечала на мои вопросы, кормила собачку и ни один мускул на ее лице не дрогнул. А рядом соседка с сыном-подростком сажали цветы. В другом месте дед на вопрос «Как жизнь?» ответил: «Да все, слава богу, хорошо! Нормально! Правда, мина попала в уборную, а в доме все нормально, только окна выбило». Если война становится нормальностью, то, что же говорить о какой-то пандемии? Люди снова веселятся и одолеваемы бытовыми проблемами, между делом упоминая о том, что кто-то из знакомых умер от ковида. Такова жизнь!

Кроме того, стоит иметь в виду, что пандемия ковида имеет разный статус в разных цивилизациях. Если в Северной Америке и Европе это новая серьезная проблема, то в ассортименте эпидемий и пандемий, от которых страдает Африка, это мелочь, занимающая второстепенное место. Иначе говоря, у пандемии нет глобально согласованного определения.

Как вам кажется, с чем связана такая быстрая нормализация? 

Владимир Ильин: Нормализация – это свойство человеческой психики: нормализуется все, даже самое ужасное: болезнь, социальная катастрофа, война, пожизненный тюремный срок. Человек не может долго жить в страхе, тревоге и напряжении. Я в рамках исследования повседневности делал глубинное интервью с американским заключенным, имеющим два пожизненных срока. И он весело и жизнерадостно рассказывал, как хочет «скостить» один из сроков. И описывал свою жизнь в тюрьме особо строгого режима как «нормальную». Человек столкнулся с дилеммой – либо нормализовать эту кошмарную жизнь, либо сойти с ума. И он ее нормализовал. И на фоне примеров нормализации войны или длительного тюремного заключения пандемия – просто мелкая проблема.

Какие еще изменения в социальной реальности вы наблюдаете? 

Владимир Ильин: Во-первых, усовершенствовались технологии социального контроля за массами людей. Пандемия стала благовидным предлогом для разработки таких технологий. Это сигнализирует о начале эры электронного тоталитаризма. Эти технологии развивались постепенно многие годы, но пандемия позволила их внедрить под понимающее молчаливое одобрение большинства. Жизнь становится прозрачной и подконтрольной. Одно нажатие кнопки – и доступны все сведения о передвижениях, покупках, контактах и транзакциях конкретного человека. Никогда еще в истории человечества такого не было. И вот антиутопия писателя Джорджа Оруэлла на глазах превращается в быль, но более яркую и масштабную. 

Во-вторых, изменилась сфера организации труда, появились гибридные, дистанционные формы работы. При этом сама работа стала интенсивнее. Я целый год читал лекции в пяти учебных заведениях трех городов. До пандемии это было немыслимо. В моих полевых исследованиях произошел резкий сдвиг в сторону дистанционных глубинных интервью. Не выходя из дома, я порою в день делал два-три интервью с информантами, проживающими в разных городах. Новые электронные технологии позволяют менеджменту вторгаться в жизнь работника, стирать грань между работой и домом. При этом рабочие, производственные проблемы стали проблемами семейными, а оплата интернета, покупка новой техники – статьями семейного бюджета.

Какие последствия могут быть у всех этих изменений? 

Владимир Ильин: В массовом сознании нарастает понимание непредсказуемости жизни. А непредсказуемость жизни порождает нервозность и тревожность, острота которых притупляется нормализацией. Потоком идут сообщения о новых штаммах, средствах лечения, сомнениях, переплетаются преуменьшение или преувеличение опасности заболевания, информация об эффективности или неэффективности прививок… Эксперты заполняют эфир очень востребованными прогнозами, опирающимися не на исследования, а на профессиональную интуицию. Да и какие исследования при таких темпах появляющихся угроз? То, что изучалось десятилетиями, теперь надо понять в считаные месяцы, а то и недели. И люди фактически выбирают между гипотезами, начинают верить в одну из них и опираться на нее. Самый общий диагноз сводится к тому, что общество риска приобрело новые формы и масштабы.

Стоит ли ожидать изменения в градостроительной политике? 

Владимир Ильин: Жизнь структурируется экономическими процессами. Градостроительная политика, в отличие от рынка дешевых товаров, определяется не нашими вкусами, а бизнесом, который решает, как из наших кошельков побольше выудить денег. Наши вкусы ограничены рамками наших кошельков. Свобода потребительского выбора на рынке жилья – это искусство возможного. На рынке жилья мы покупаем не то, что хотим, а то, что можем. Квартиры-студии в муравейниках пользуются большим спросом не потому, что человек мечтает жить так же, как пчела, а потому что они относительно доступны. И бизнес реагирует на спрос, управляя им через предложение. И при нынешнем состоянии российского рынка вполне логичны переселение в процессе реноваций из пятиэтажек в 25-этажные «человейники», застройка пригородных деревень огромными домами, разделяемыми узкими деревенскими улицами, имитация дворов и их замена автостоянками. И лишь узкий слой состоятельных людей может позволить роскошь адекватной реакции на вызовы коронакризиса. Остальные выбирают не лучшее, а доступное.

Как вы оцениваете возможность дезурбанизации вследствие пандемии? 

Владимир Ильин: Здесь однозначного ответа нет. Перспективным трендом мне представляется дуальный образ жизни. Его корни уходят в седую старину (например, жизнь помещиков, крестьян-отходников), но коронакризис его актуализировал. Суть в том, что заметная часть людей хочет жить и в городе, и на природе, беря лучшее от городского и сельского образов жизни. Кто-то решает эту проблему, сочетая жизнь в городской квартире с дачей. Однако лишь дачи с городским набором удобств обеспечивают полноценную дуальность. Условиями формирования такого образа жизни являются также наличие удобного транспорта и гибкого графика работы. Иначе говоря, такой образ жизни доступен не всем. Другой вариант дуального образа жизни, уходящий в нашей стране корнями в XIX век, – отходничество. Люди живут в сельской местности или малых городах, а работать выезжают на вахту в большие города. Все более заметен и новый для нашей страны вариант дуального образа жизни, представляющий собой сочетание постоянной жизни и работы в городе с периодическими выездами в малые населенные пункты, расположенные на море или в горах в теплых регионах. Есть и лукавая дезурбанизация. Пенсионеры выезжают на почти постоянное проживание в деревню, либо сдавая свои квартиры в городе в аренду, либо оставляя их своим детям.

Дезурбанизация в чистом виде встречается гораздо реже. Она представлена разными экологическими поселениями, в которых материализуется определенный тип мировоззрения. Встречаются такие люди и в старых поселениях. Однако успешность этой модели часто зависит от возможностей дистанционной занятости.

Распространенный вариант представлен пенсионерами, которые продают тесную квартирку в городе и покупают относительно просторный дом в малом населенном пункте поближе к морю или лесу. Еще один вариант – вынужденная дезурбанизация. Люди, которые в силу разных причин не в состоянии выжить в большом городе, едут туда, где есть доступное жилье. Беженцы – одна из разновидностей вынужденной дезурбанизации. Возвращаются к родителям в сельскую местность матери-одиночки. Появляются здесь и многодетные семьи, не имеющие шансов решить жилищную проблему в большом городе.

Пандемия усилила привлекательность и дуального образа жизни, и чистой дезурбанизации. 

Проявляется ли в пандемию дуальность в потребительских практиках, когда совмещаются инновационные формы потребления и традиционные? 

Владимир Ильин: О традиции можно говорить тогда, когда действия не объяснимы ничем, кроме как культурными факторами. Мол, так «делали всегда». Традиционное действие опирается на свою специфическую логику. Как в анекдоте, когда дочка спрашивает маму, почему у них в семье пекут такие маленькие блины. Все начинают вспоминать, спрашивать и выясняется, что у прабабушки просто не было денег, чтобы купить большую сковородку.  

В нынешних условиях сокращение тех форм потребления, которые были развиты до пандемии, связано с падением доходов населения, с переходом в режим экономии. А экономия – это не традиция, это просто воспроизводимая форма поведения при наличии сохраняющихся экономических условий. 

Что касается инноваций, пандемия дала возможность людям опробовать новые формы потребления – доставка продуктов на дом, онлайн-шопинг, еда навынос. И люди, безусловно, оценили их преимущества.  

Кажется, что в самоизоляцию произошел возврат к традиционным формам общения, повышению интенсивности семейных связей. 

Владимир Ильин: Это тоже не вопрос традиций. Здесь повторились давние формы вынужденной семейной изоляции. В былые времена люди были вынуждены сидеть в своей избе не потому, что сильно любили друг друга. Просто вокруг – либо пустота, либо снег по пояс. Пандемия специфическим образом воспроизвела эту форму. Слово «традиция» имеет культурные основания. Заваленная снегом изба или дом, изолированный карантином и страхами, – это вынужденное нахождение вместе. И в этих условиях хорошая семья сплачивается, а плохая разваливается.  

Что сегодня является символом пандемии? 

Владимир Ильин: Маска на шее. Сперва она имела чисто утилитарное происхождение, как средство защиты, а сейчас, когда ситуация нормализовалась, маска превратилась в симулякр. Мол, мы как бы уважаем официальные требования, но в самом деле их игнорируем. Маску надевают, чтобы пропустили в метро, продали товары в магазине. Ее вешают на шею, чтобы в случае контроля тут же поднять выше. Или ее носят, прикрывая только рот. Чистая симуляция гигиены! Маска сейчас отражает и страхи людей, и режим принуждения. Она превратилась в символ ковидной повседневности.

Ускорит ли пандемия переход человечества к бесконтактному общению?

Владимир Ильин: Весной 2020 года, действительно, многие начали здороваться кто ногой, кто локтем. Однако вскоре произошла нормализация. И сейчас уже люди не очень-то пытаются соблюсти дистанцию – стоят в очередях, прижимаются друг к другу, контактируют так же, как прежде. Все-таки проблема тактильности не столь очевидно связана с пандемией.  

Гиперчувствительность к проблеме прикосновений скорее привнесена из англосаксонской культуры, где всегда «нормальная» физическая дистанция между людьми при беседе или в очереди была гораздо больше, чем у нас. Феминизм поднял проблему сексуальных домогательств. В этом новом контексте тема тактильности приобрела новые смыслы.

С чем вы связываете существенное сопротивление кампании по вакцинации со стороны многих россиян?  

Владимир Ильин: Суть этой проблемы состоит в том, что люди не имеют убедительных ответов на вопросы об эффективности и безопасности прививок. Часто они высказывают опасения относительно долгосрочных последствий. А что могут сказать современные научные наблюдения, опирающиеся на лонгитюды длиной в лучшем случае в полгода? Никогда прежде в мирное время столь значимые исследования не проводились в таком бешеном темпе. Человек, дающий совет сделать прививку, надевая белый халат, опирается на зыбкий фундамент авторитета профессии врача. Еще более сомнителен авторитет политиков, артистов или спортсменов. Недоверие к институтам вполне закономерно конвертируется в недоверие к предлагаемым ими методам борьбы с пандемией. Многие зрители знают, что говорящий с экрана тоже ничего об этом не знает и через год он может сказать что-то совершенно иное.

Какие исследовательские вопросы актуализирует пандемия? 

Владимир Ильин: Пандемия обостряет интерес к концепции общества риска в ее феноменологической интерпретации. Кроме того, возможна актуализация социологии абсурда, занимающей пока маргинальное положение. Наша система социальной навигации наполнена знаками «очень опасно», «опасно», «скорее опасно, чем безопасно», «безопасно» и «совершенно безопасно». Происхождение этих знаков туманно и связано с когнитивными процессами. Рациональное поведение опирается на анализ этих знаков сомнительного происхождения и с неустойчивым статусом (то, что вчера было истиной, сегодня оказывается заблуждением). И в условиях пандемии перед социальной наукой встают серьезные вопросы. Как формируется система навигации политиков и обычных людей? Как определения ситуаций конвертируются в поступки и практики? 

В условиях пандемии ситуация так быстро меняется, что наука просто не поспевает. Отсюда обилие выводов, которые опираются не на строго научные исследования, а исключительно на научную интуицию. Следовательно, вырастает количество стремительно, спонтанно принимаемых управленческих решений. И действия политиков и управленцев в условиях стремительно меняющейся новой обстановки не более рациональны, чем действия обывателя, который знает, что надо что-то делать, но не представляет что. И тогда он совершенно случайно и импульсивно выбирает один из доступных вариантов.

Существующий социологический инструментарий к изучению этих проблем плохо приспособлен. Классическая социология работает с моделью более или менее рационального человека, который взвешивает, думает, рассматривает аргументы за и против. В условиях пандемии нечего и некогда взвешивать. На одной чаше весов – одна вера, на другой чаше – иная. Одни боятся болезни, а другие боятся прививки. 

Мы все сидим в поездах, которые куда-то несутся. И мы надеемся, что они едут туда, куда мы купили билеты, а не захвачены террористами, имеющими иные планы. Мы не знаем, трезвый машинист или нет, нормальный или уже сошел с ума, он заработал диплом или купил, пути впереди есть или их уже разобрали. Перечень поводов для сомнений, опирающихся на достоверные примеры, бесконечен. Чтобы не сойти с ума от страха и тревоги, мы просто верим, что все будет хорошо. Каждый сидит в купе со своей верой, пьет чай и ждет, что будет дальше. Верящие страхам, уходят от цивилизации. Аналогичным образом мы верим, что нам колют вакцину, а не бесполезную жидкость, что вакцина защищает, а не губит, что через несколько лет этот метод не будет признан ошибочным. А что нам еще остается?

И в этой ситуации открываются горизонты социологии абсурда, опирающейся на совершенно иные аксиомы. Проблема сознания, сильно автономного по отношению к бытию, но тем не менее активно воздействующего на него, приобретает особое значение как предмет социологических исследований.