«Как можно заниматься чем-то другим, когда можно делать это»

Когда я оканчивала школу, передо мной встал вопрос, чем заниматься в жизни. Моя мама – ревматолог, и в детстве я много времени проводила у нее на работе, поэтому примерно представляла, что такое медицина. У меня не было розовых очков, я знала все реалии, с которыми могла столкнуться. И, несмотря на то что были и другие варианты, другие профессии, я все равно выбрала медицину – уже тогда понимала, что остальное не принесет удовлетворения.

На третьем курсе я проходила летнюю практику по хирургии в небольшой больнице. Мне очень нравилась эта специальность, но я осознавала, что будет тяжело и физически, и морально, и была уверена, что не потяну. В какой-то день в отделение привезли человека с желудочным кровотечением, он сам был белого цвета, и еще на нем лежала белая простыня, залитая кровью. Его катили на каталке по коридору, а вокруг собирались врачи – реаниматологи, хирурги, эндоскописты. За считанные минуты в коридоре ему поставили центральный венозный катетер, потом завезли в кабинет эндоскопии, сделали ФГДС (гастроскопию. – Прим. авт.), выявили интенсивное кровотечение и тут же отправили в операционную. Я смотрела на это, мне хотелось помочь, но я была всего лишь студенткой третьего курса и не знала, что делать, поэтому стояла в стороне. Ко мне тогда повернулся заведующий и спросил: «Помоешься со мной на операцию?» «Помоешься» означает «проассистируешь». Естественно, я согласилась.

Это оказалась моя первая большая операция, на которой я была первым ассистентом. У пациента выявили перфоративную язву желудка (сквозное отверстие, через которое содержимое желудка просачивается в брюшную полость. – Прим. авт.), операция прошла быстро. Через час после ее окончания мы с заведующим пошли в реанимацию навестить больного, он был в сознании, улыбался, его кожа была уже розового оттенка. Заведующий пошутил, мол, молодец, спасла жизнь человеку. И, видно, он заметил, как у меня загорелись глаза и сказал: «Твоя мама меня убьет». Он понял, что я все решила, что пути назад нет. А я в тот момент думала: как вообще можно заниматься чем-то другим, когда можно делать такое? Когда ты видишь человека, который умирает, у которого не определяется давление, который истекает кровью, а ты в силах его спасти. И безусловно, хирургия – великое искусство, но, когда ты этому учишься, практикуешься, для тебя это превращается в обычный набор навыков.

Когда началась пандемия, я работала хирургом в крупном многопрофильном стационаре в Санкт-Петербурге. Наше отделение перепрофилировали, и все три волны я проработала с коронавирусными больными.

В третью волну, летом 2021 года, нагрузка была самая большая, так что после нее даже первая волна кажется легкой. В первую волну, которая началась в апреле 2020 года, всем пришлось тяжело, но по факту было гораздо меньше пациентов, смены были проще и оставалось больше свободного времени. Хотя именно в первую волну много коллег ушли из жизни, это очень давило.

В начале пандемии было страшно еще и потому, что мы не знали, как лечить, как обезопасить себя, как помочь пациентам. Было психологически трудно из-за постоянного чувства беспомощности. В первую волну мы лечили по схеме азитромицин (антибиотик) плюс плаквенил (противомалярийное средство), и понимали, что здесь что-то не так: перед нами вирус, а мы его лечим антибиотиками. Но выхода не было: с одной стороны лежал пациент, а с другой – препараты, и больше ничего в отделение не привозили. У нас даже антикоагулянты (лекарства, снижающие свертываемость крови и препятствующие образованию тромбов. – Прим. авт.) не сразу появились: в первых рекомендациях про них писали очень скромно. Но я дружу с кардиологами, они читали американские исследования и выяснили, что низкомолекулярные гепарины (вид антикоагулянтов. – Прим. авт.) эффективны при ковидной пневмонии, так что мы их тоже начали применять довольно быстро.

Во вторую волну, которая началась в ноябре 2020, все вроде уже привыкли к режиму работы, но больных стало чуть-чуть больше. И психологически оказалось сложнее столкнуться с более молодыми пациентами, потому что до этого у нас в основном лежали люди старше 70 лет и те, у кого были сопутствующие заболевания: сахарный диабет, гипертоническая болезнь, ожирение. А во вторую волну наши пациенты помолодели, им было около 40.

В третью волну стали умирать люди и в 28, и в 30, наши сверстники. А лекарств от ковида все еще не было, и ощущение собственного бессилия перед этим вирусом никуда не исчезло. Да, мы знали про антикоагулянты, понимали, как улучшить ситуацию, как быстрее подавить цитокиновый шторм, но это было не лечение от ковида.

Плюс этим летом физически было непросто, потому что стояла ужасная жара, все ходили насквозь мокрые из-за противочумных костюмов. Было тяжело выполнять в костюме какие-то манипуляции, например, проводить сердечно-легочную реанимацию. Когда у человека происходила остановка сердца (а при ковиде такое случалось часто), нужно было незамедлительно начинать реанимацию. Я вызывала реаниматолога, потом мы вместе катили пациента в реанимацию на каталке. Поездка занимала какое-то время, и все эти минуты мы должны были непрерывно качать больного, это не так легко и в обычной жизни, а при ковиде вдвойне сложнее, потому что на тебе противочумный костюм.

Несмотря на инфекционный режим, хирургическая патология никуда не исчезла и нам приходилось оперировать пациентов с коронавирусом. Как-то раз в конце операции я начала терять сознание из-за жары и оставила коллег завершать работу без меня. Хотелось снять респиратор, подышать свежим воздухом, а нельзя, потому что на операционном столе лежал пациент с коронавирусом. Помню, как реаниматолог-анестезиолог положил меня на холодный кафельный пол и, когда мне чуть полегчало, посоветовал ополоснуть руки в перчатках под струей холодной воды. Руки охладились, стало лучше.

В своей жизни я встречала хирургов, которые обладали скверным характером, не были эмпатичны к пациентам, но они классно делали свою работу – невероятно выполняли операции, про таких хирургов еще говорили: золотые руки. Я думала, что это допустимо, что так тоже можно. Но ковид расставил все на свои места: когда пришлось перепрофилироваться, многие человеческие качества всплыли на поверхность и отразились на лечении. И тогда я поняла, что врач должен быть не только профессионалом своего дела: у него должны быть и руки, и сердце. Как говорил Федор Углов (хирург, автор романа «Сердце хирурга». – Прим. авт.): «Самое главное – это сердце».

Когда началась пандемия, большая часть врачей из администрации была старше 65 лет, так что они находились либо в «зеленой» зоне, либо ушли в отпуск, либо их временно отстранили. И вся организация свалилась на плечи нашего начмеда и по совместительству заведующего хирургией в одном из отделений. Всю первую волну он находился в госпитале каждый день, мне кажется, он вообще не спал. Там постоянно что-то происходило: где-то барахлил кислород, потому что впервые за время существования больницы была такая высокая нагрузка на кислородную систему, где-то не хватало воды, постельного белья, лекарств, где-то не было мест или был тяжелый пациент, которого надо было срочно переводить в другой госпиталь. И начмед всегда был на телефоне: в любое дежурство, в любое время дня и ночи он брал трубку, никому не отказывал, не раздражался и ни разу ни на кого не повысил голос. При этом он еще сам ходил в «красную» зону. Он реально делал все, что мог, и даже больше. Это восхищало и вдохновляло остальных, и мы лишний раз старались его не беспокоить и пытались решать вопросы самостоятельно.

В ковидном мире черты характера проявляются ярче. В экстренной ситуации не всегда понятно, кто что должен делать. И бывало, что некоторые медики перекладывали ответственность на коллег, заявляя: «Это не моя работа, пусть другой ее делает». А другие думали: «Кто это сделает, если не я», даже несмотря на то, что подобные обязанности не входили в их функционал.

И из-за того, что нас перепрофилировали, мы все – травматологи, гинекологи, хирурги, терапевты – стали инфекционистами. Но пациенты с хирургическими, гинекологическими, травматологическими патологиями никуда не исчезли, и нам иногда приходилось сталкиваться с болезнями по основной специальности. Бывали случаи, когда кто-то из перепрофилированных коллег заявлял: «Я инфекционист, я больше не врач узкой специальности». И со временем руководство больницы выдвинуло четкие правила: если ты дежурный хирург, то обязан консультировать по хирургии, несмотря на то что у тебя есть обязанности и инфекциониста.

Ковид – это стрессовая ситуация, которая повлияла на степень выгорания многих врачей, особенно реаниматологов. Мне кажется, морально им пришлось труднее всего – они не могли помочь всем, потому что во всех стационарах, в реанимациях не хватало мест. И кроме того, у них были самые тяжелые пациенты, многие на ИВЛ, а даже ИВЛ доставались не всем. Еще их бесконечно вызывали в разные отделения на консультации к пациентам, состояние которых ухудшалось.

Среди реаниматологов были люди, которые пытались максимально поддержать коллег. Они говорили: «У нас нет мест, но давайте мы поможем скорректировать лечение или попробуем найти вам хотя бы СИПАП». (СИПАП-аппарат – это портативный компрессор, который усиливает поступление воздуха в легкие под давлением. – Прим. авт.) Трахею в этом случае не интубируют, просто на человека надевают маску, и кислород начинает поступать более активно. Но были и врачи, которые приходили и злились: «Зачем вы нас зовете, вы же знаете, мест нет, лечите сами, до свидания». Их тоже, наверное, можно понять. Но при этом мы ощущали бессилие: в рамках своих знаний мы сделали все, чтобы помочь пациенту, а он все равно ухудшается, мест в реанимации и правда нет, и мы не знали, что делать.

Еще было тяжело из-за того, что по специальности я хирург. Конечно, и у хирургических пациентов бывают осложнения в виде пневмонии, но всегда рядом есть терапевт, который направит, проконтролирует, назначит, а теперь я с болезнью один на один.

С болью вспоминается каждый уход с дежурства: чтобы выйти из «красной» зоны через шлюз, нужно было пройти через коридор по подвалу больницы, куда каждое утро со всех отделений свозили трупы, и я шла мимо каталок с черными мешками. Это были мои будни: работала в «красной» зоне, потом выходила через этот подвал с очередью из каталок с трупами и встречалась с обычной жизнью: люди толпились у кафе, смеялись, шли в кинотеатры или на концерты.

Многие коллеги, не только хирурги и реаниматологи, со временем стали отмечать тревожные состояния: кто-то начал принимать успокоительные, посещать психолога или выпивать. Из-за того, что мы много времени проводили вместе и дежурили сутками, больница превратилась во второй дом, а коллеги – почти в родственников, так что мы делились друг с другом личными проблемами.

После третьей волны нас снова перепрофилировали в хирургию, я отработала лето и уволилась. Работать оказалось сложно: увеличилась нагрузка на хирургов, я уже не тянула физически. График стал такой: дежурство 24 часа, потом сутки отдыха и затем опять 24 часа. Я поняла, что здоровье подрывается, и ушла в частную медицину, сейчас у меня спокойная жизнь. Думаю, если бы был плавный переход из обычной хирургической жизни в новый режим, может, я бы и осталась. Но я выгорела за пандемию, устала.

Ушла не только я: за пандемию многие уволились, это распространенное явление. Остались либо действительно сильные люди, которые вывозят, либо те, у кого нет вариантов, кому надо кормить семью.

За время пандемии мы подтянули знания по эндокринологии, потому что часто сталкивались с пациентами с диабетом. И в третью волну уже не дергали терапевтов и эндокринологов, сами расписывали инсулин пациентам, а, если были сомнения, то приглашали коллег – терапевтов или эндокринологов – откорректировать назначения. Еще в первую волну прием плаквенила сильно отражался на сердцах пациентов, поэтому им регулярно назначали ЭКГ, чтобы отслеживать, когда пора отменять препарат. И мы потихонечку начали разбираться в тонкостях ЭКГ, а раньше лишь могли более-менее определить острые состояния, например инфаркты.

Думаю, что ковид во многих врачах пробудил стремление стать лучше. Раньше мы работали по своей специальности, привыкали к тому, что есть определенный спектр знаний, которые надо использовать. А из-за ковида возникло чувство, что мы недостаточно хороши, что многого не знаем, и оно подстегнуло подтянуть знания по медицине. И все чаще в группах (у нас есть чаты с коллегами в мессенджерах) стали появляться ссылки на какие-то конференции, статьи, которые даже могли быть не связаны с основной специальностью. Медики будто чуть оживились и стали пытаться узнавать что-то новое.

Люди, сталкиваясь с болезнью, всегда делятся на две группы. Те, кто пытается бороться, старается держаться, находит хорошее слово для себя, для других пациентов, для врача. Это позитивные люди, причем чаще всего пожилые, которые через многое прошли. А есть люди, которым это дается тяжелее, у них опускаются руки, им в большей степени нужна поддержка. Ковид никак не поменял пациентов, они все еще продолжают вести себя согласно этим двум стратегиям.

Как-то у нас лежала 96-летняя пациентка, у которой легкие были поражены на 90%. Она долгое время находилась на ИВЛ, и с учетом возраста и ряда сопутствующих заболеваний надежды было мало, но она справилась и на своих ногах покинула больницу. Этот случай стал лучиком надежды для всех, мы этой историей часто подбадривали остальных пациентов.

В первую волну было много поддержки, например, многие кафе кормили нас бесплатно. После шести часов в «красной» зоне выходишь на перерыв, а там тебя ждут подарки от ресторанов, та же «Якитория» почти каждый день привозила роллы.

Конечно, было приятно, когда говорили, что врачи – герои. Хотя я не знаю ни одного врача, который считал бы себя героем, особенно в начале пандемии: мы ощущали свою ничтожность, не знали, что делать, пытались помогать, но люди продолжали умирать. Какие мы герои?

У всех было такое чувство, что даже, если мы и герои, то не хотим ими быть, мы хотим быть врачами, которые делают свою работу. Я помню, в СМИ появилась статья о том, что врачи не желают быть героями. Ведь если ты герой, твоя смерть оправдана, а если ты просто врач, ты заслуживаешь, чтобы тебе зарплату платили и хотя бы респиратор дали. Нам тогда еще не выдали респираторы FFP-2 или FFP-3, которые допустимы при работе с ковидом, были медицинские маски и FFP-1. Мы очень возмущались, в начале работы сами покупали соответствующую защиту.

Со временем поддержка общества снизилась. Не могу сказать, что было сильно обидно, это естественный процесс. Люди привыкли к коронавирусу, к тому, что цифры заболеваемости растут, и пока они не столкнулись с заболеванием лично, оно не кажется им важной. Поэтому у людей нет мотивации оказывать поддержку, да и все устали от этой темы. У меня даже некоторые знакомые сейчас отписываются в социальных сетях от новостных пабликов, люди больше не хотят ничего знать про пандемию, ни хорошего, ни плохого.

Сейчас мне искренне грустно смотреть на статистику, которая даже не совсем реалистична. В первую волну было гораздо меньше заболевших, меньше смертей, потому что люди еще пытались как-то беречь себя и своих близких, носили маски, ждали и надеялись на вакцину. А теперь даже среди моих знакомых есть те, кто купил сертификаты о вакцинации, а среди коллег – те, кто их продавал. Это огорчает. И в то же время я часто слышу, что умирают мои коллеги, знакомые или родственники. Сегодня мне позвонила мама и сказала, что от коронавируса умерла моя крестная.

Я чувствую беспомощность, потому что можно сколько угодно писать в социальных сетях, убеждать друзей и близких, что необходимо вакцинироваться, что лишний раз идти на концерт необязательно. Но часто врачей, агитирующих за вакцинацию, воспринимают как представителей власти. И люди пишут в ответ: «У меня есть свобода выбора, почему я должна прививаться?» или «У меня знакомый вакцинировался и заболел, а я не ставила прививку и до сих пор не заболела».

Когда я стала работать в частной медицине, я тоже начала по-другому видеть окружающий мир. Здесь нет каталок с трупами, нет больных, которые задыхаются в кислородных масках. В целом все хорошо: открыты кафе, можно встречаться с друзьями, жизнь в принципе такая же, как и раньше. Но, имея опыт в «красной» зоне, я все равно пытаюсь влиять на свое окружение, говорить, что надо включать голову и заботиться о людях, которые, может быть, хотели вакцинироваться, но не могут по медицинским показаниям.

Сейчас в ковидных госпиталях хватает специалистов, все более-менее налажено. Но если будет необходимость, то я готова вернуться. Насколько я знаю, такой проблемы нет, мои коллеги из стационара в данный момент работают как хирурги, а не как инфекционисты.

Еще работа инфекциониста сама по себе мне не очень интересна, потому что моя любовь – это экстренная хирургия. В частной медицине, конечно, гораздо комфортнее: я ночами сплю дома, физически особо не перетруждаюсь, манипуляции произвожу не очень сложные. У меня есть время развиваться: в первую волну, когда было чуть легче, я пошла учиться на психолога, уже половину программы освоила, остался еще год. Так что для меня работа в частной сфере – это возможность восстановиться, но безусловно, я скучаю по стационару.

Хотелось бы верить, что в будущем медицинская сфера трансформируется, но мне кажется, это маловероятно. Даже сейчас заметно, как меняется отношение государства и пациентов к медикам: все постепенно возвращается к тому, что было до ковида. Если в первую волну выплачивали одни надбавки, то во вторую сумма значительно сократилась, а сейчас она стала еще меньше.

Ни для кого не секрет, что российское здравоохранение – не самая лучшая система в мире. И мне понятны реакции пациентов. Ведь врач в «красной» зоне вылечил пациента, направил его на дальнейшее лечение в поликлинику, но шансы, что терапевт придет к нему, сводятся к нулю. Последнее время стало лучше, но все равно врачей в поликлиниках не хватает.